По берегу брела молодая женщина, ноги в жиже разъезжались, левой рукой молодуха к себе ребенка прижимала.
Солнце как-то внезапно разогнало серые тучи, ослепило на мгновение.
Тепло. Наконец-то она тепло почувствовала. Благодать-то какая, предивная! Как тоска безысходная, постепенно утихшая. На черемухе у церковки цвет первый показался. Значит, как отцветет она, и деньки солнечные не за горами. Теплые и ясные.
Одно лишь солнце ей добра желало. Жаль только, что сейчас вновь лицо свое за тучами упрятало. Как и люди, которые ей в жизни встречались. Впрочем, удивляться-то нечему – изгой она, женщина, у которой и мужа-то никогда не было, зато ребеночек имелся. На стороне, как говорить принято, прижитый…
Вот, опять проснулся Жан, закричал отчаянно. Личико пунцовым вмиг сделалось. Молодуха покачала ребенка, шепнула что-то успокаивающее. Да разве слова одни утешить могут? Голоден младенчик-то. И она… она тоже есть хочет. А им еще долго идти, на тот берег Сены перебраться надобно.
Кто-то подошел сзади. Господи, кто? Кому до нее дело появилось?
– Ты – Мари, что ль? – спросил незнакомец, одетый в мундир русской армии.
Молодуха вскинулась испуганно, нога оскользнулась, ушла в пустоту.
Всплеск воды, Сена жадно на глубину потянула.
– Жан! – закричала она в ужасе, вытягивая руки вверх, чтоб ребенка над водой удержать. – Помогите!
Какое там – одежда на дно тянет. Только б Жан не захлебнулся, господи!
Незнакомец схватил ее за плечи, из воды потянул. Она задыхалась, откашливалась судорожно. Жан кричал надрывно. Господи, кричит! Какое счастье!
Когда незнакомец опустил ее на траву, сел рядом, отфыркиваясь, и на вполне приличном французском спросил, в порядке ли дитя, Мари поняла, что все это не сон страшный.
– Кричит. Значит, живехонек, – испуганно прошептала молодуха.
Этот русский поглядывал на нее так дружелюбно, так ласково, что Мари даже задумалась поневоле, когда же ей-то люди в последний раз так улыбались?
Может, и никогда. Искоса глянула на своего спасителя – молод, на пару лет всего ее саму постарше будет. Глаза-то у него какие яркие, хоть лицо само печальное. Скорбное даже. А на щеке правой шрам застарелый.
Почему-то Жана ему дать подержать захотелось. А он глянул на этого маленького крикуна с такой любовью, что у Мари слезы к глазам тут же подступили. Никто ведь на малыша, кроме нее самой, с такой любовью не глядел.
– У него отцовские глаза, – прошептал незнакомец себе под нос. А потом спросил: – Ну, и как ты этого червячка назвала?
– Жан, – отозвалась она.
– Жан… А дальше?
Мари пожала плечами, отводя взгляд к Сене.
– А дальше – ничего.
И тут незнакомец засмеялся.
– Эге, так, значит, тебя Жаном звать, малыш… Ванюшкой по-нашему! – произнес он, покачивая головой. – Пузан! Эх, знал бы твой отец!..
Ее растерянность была полнейшей, всепоглощающей. Неуверенно она взяла Жана из рук незнакомца. Безумный, что ли?
– У Жана нет отца, – произнесла сухо. – Так чему ж тут смеяться?
А этот странный русский как будто и не слышал, что она говорит, смотрел неотрывно.
– Ты ведь Мари, да? – спросил, наконец.
– Да, – все больше изумляясь, отозвалась она. – А ты… ты меня откуда знаешь?
– Я искал тебя по всему предместью. Вот меня вслед тебе и отправили.
Мари была поражена.
– Но кто ты? И вообще, откуда?
– Фаддей, – представился русский, – Фаддей Булгарин. Я и впрямь из России. Там судьба с Рудольфом Дижу свела.
Мари подскочила, словно змеей ужаленная.
– Не смей говорить даже о нем! – выкрикнула она. – Не смей, слышишь?! Нет такого человека на свете!
В ее зеленых глазах полыхала неприкрытая ненависть. Фаддей поднялся. А когда шагнул к ней, молодуха осторожно ребенка от него прикрыла.
– Ступай прочь! – крикнула.
– Нет, я не уйду, – спокойно отозвался Булгарин. – Допреж ты меня выслушаешь, – и ухватил Мари за мокрый рукав. Она попятилась. – Да послушай же ты! Он любил тебя. И хотел вернуться к тебе.
Из глаз Мари фонтаном брызнули слезы.
– Нет, это неправда! Не хотел он! Он бросил меня, как последний трус! Меня и Жана! Да ты хоть знаешь ли, что мне пережить пришлось? Знаешь? Да они со мной как с гулящей девкой обращались! А он… трус! – Мари рухнула на колени и зарыдала.
Фаддей присел рядом на корточки.
– Мари, все, что ты говоришь, сущая правда. Но и я правду рассказываю. Он одумался. Он мне о тебе рассказывал. И так хотел увидеть Жана, честно! Его последние слова о тебе были.
Мари замерла.
– Его последние слова?.. Так он… он погиб?
Фаддей молча кивнул головой. Слезы вновь хлынули из глаз девушки. Все ее тело содрогалось от рыданий. Фаддей осторожно приобнял Мари за плечи. Она доверчиво уткнулась лицом в его грудь и всхлипнула.
– Я… я ведь любила его, – прошептала девушка. Фаддей вновь молча кивнул в ответ головой. Какие уж тут слова.
Когда она успокоилась, Булгарин все же решился:
– Мари, скажи, как вы живете тут с Жаном?
Девушка тут же съежилась, насторожилась.
– О чем это ты, не пойму…
– Да что тут понимать… Ну… ты счастлива? – Мари всхлипнула, отирая слезы. Да толку-то отирать, вон новые рекой хлынули!
– У меня не жизнь, а ад сущий, – прошептала она. – Одной о малыше заботиться приходится, на себя времени уж не хватает. Для отца моего Жана как и нет на свете. А люди со мной, ровно с ведьмой какой-то обращаются. Кончится тем, что и впрямь убьют меня…
– Они кого угодно убить готовы, – мрачно вздохнул Фаддей, – Рудольфа, тебя, меня. На то они и… люди, – Булгарин помолчал немного. – Мари, а все же избавиться от страданий можно. Непросто, но того стоит.
Мари вскинула на него недоумевающе глаза, а он продолжил:
– Я в Россию вскорости возвращаюсь, Мари. Жить там тоже непросто, но душа там вольнее дышит, чем после ваших всех революций да корсиканцев с гильотинами и войнами. Поехали со мной, коли здесь тебе несладко.
Мари ошарашенно глядела на странного русского.
– Ты… Ты хочешь взять меня с собой?
Он кивнул.
– Но… – прошептала девушка, – но в России же все дикие, там страшно… Я не знаю, как… Говорят, там люди друг друга едят!
– Мари, – перебил он ее, – там не страшнее, чем здесь, уж поверь мне. И людоедов там нет, вместе с армией Корсиканца все сюда перебрались…
– Но… – окончательно разволновалась Мари, – но зачем я тебе? У меня ведь и нет ничего за душой, Фаддей!
– Зато у меня на краюху хлеба медяков всегда найдется.
И торопливо вытащил мешочек с деньгами, всунул ей в руки.
– Вот, это тебе, Мари, – решительно произнес Булгарин. – Я Дижу много чем обязан. Считай, что это от него.
