Полицейский чин на первом же допросе, услышав от арестованного, что тот ничего не скажет и на вопросы отвечать не будет, разочарованно вздохнул:
— Воля ваша, Андрей Христофорович, да только зря вы думаете, что я без вашей откровенности спать не буду. Я сам знаю, как подсел к вам за столик в ресторане некий приятный господин, как очаровал вас своим пониманием, как отправились вы с ним в публичный дом… Дальше пересказывать вашу историю смысла не имеет, банально все, простенько и без выдумки. Шайку эту мы уже всю переловили. Поэтому, если честно, меня интересует лишь один ответ — где спрятали деньги?
Андрей не сознался. Твердил, что денег не видел, а убежал из казначейства с пустыми руками. Конечно, ему не поверили и наказали строго — из родных мест он отправился по этапу. Но до места назначения в далеких сибирских краях не дошел — с этапа сбежал. Тайком добрался до уездного города, ночью откопал кожаный баул с деньгами и отправился в Москву, где легче всего было затеряться в пестром многолюдье.
В этот раз он устроил праздник длиной почти в три года. Успел за это время войти в воровской мир, обзавелся подельниками и ювелирные магазины да богатые дома грабил без всякой банальности — с выдумкой. За что и заслужил почетную кличку — Хитрован.
Ничего не осталось в матером воре от прежнего милого юноши. Да он и сам забыл, когда был таким — добрым, честным, влюбленным в Машу. Забыл и даже не вспоминал.
Но полицейские чины даром свой хлеб не кушали, и, как ни таился Хитрован, как ни прятался, они его нашли и завернули руки за спину. На этот раз суд был еще более скорый и суровый — десять лет каторги. И сбежать в этот раз с этапа не удалось. Пришлось Хитровану и каторги отведать. Правда, и там, оглядевшись и обвыкнув, он нашел лазейку и ушел слушать кукушку[19]. Да заплутал, потеряв верное направление, озверел и оголодал в безлюдном бору, потому и обрадовался, когда увидел мужика с конем и телегой. Да кто знал, что мужик этот столь проворным окажется…
«Андрей к тебе сам явится, да только не тот, прежний, а иной совсем — увидишь…»
Сбылись пророческие слова, и видела Мария злобного человека, одетого в серый арестантский халат, в глазах у которого не промелькнуло даже малой искры раскаяния, потому что думал он совсем о другом — как бы ему поскорее выбраться из проклятого, глухого бора, достичь заветного тайника, который заложил незадолго до своего ареста, и снова праздновать праздник — легкий, бездумный и, если повезет, длинный-длинный…
Читала Мария, как в открытой книге, его потаенные мысли и желания и скорбела душой, прекрасно осознавая, что никто не сможет помочь сейчас Андрею, никто не вымолит ему прямой путь и будет так до тех пор, пока не вспыхнет в нем хотя бы малая искра раскаяния. А еще она знала, что нельзя ему с такими мыслями и желаниями находиться под чистым покровом, ведь сказано было ей: «И не позволяй, чтобы под Мой покров черные люди с черными помыслами проникали. Осквернят черным, сниму Свой покров».
Пригасила внезапно вспыхнувшую в ней извечную женскую жалость и вывела его из глухого бора. Они стороной обошли Покровку, выбрались на прямую дорогу, которая тянулась вдоль Оби, и Мария, перекрестив его, сказала на прощание:
— Ступай, Андрейка. Вспомни самого себя, а когда вспомнишь — спасешься.
Но он этих слов не понял, только досадовал, что не дала она ему никакой одежды и пропитания. Как был в арестантском халате, так в нем и остался. Не Андрейкой он сейчас был, а Хитрованом.
Повернулся сердито и пошел, оскальзываясь в грязи.
Пустынная дорога то поднималась вверх, то скатывалась вниз, виляла то вправо, то влево, но далеко от реки не откатывалась и скользила наперегонки с текущей водой, тянувшейся к далекому морю.
Холодно, сыро, мрачно.
Под вечер, уморившись от тяжелой ходьбы, Хитрован забрел в густой ветельник, надеясь передохнуть, и даже вскрикнул от радости — на отшибе от молодого подроста, ближе к обрывистому речному берегу, стояла могучая, старая ветла с необъятным стволом, в середине которого, невысоко от земли, зияло большущее дупло. Забрался в него Хитрован, скрючился в тесном прибежище, мало-мало согрелся, избавившись от сеющего дождя, и решил из дупла не вылезать, пока не наступит утро. Ночь наползала темная, беспросветная, и двигаться дальше в сплошной темени было слишком рискованно.
Все бы ничего, можно и перемучиться, но вернулся голод, и сосущий комок подпер под самое горло. Тогда, чтобы избавиться от него, Хитрован задремал, но и сквозь дрему чутко прислушивался — не раздастся ли какой звук, извещающий об опасности? Но слышалось только бесконечное шуршание дождя, который все сеял и сеял, будто небо разорвалось глубокой прорехой, и прореха эта никак не затягивалась.
Уже под утро он различил, что дождь кончился. Встряхнул головой, прогоняя остатки сна, и выглянул из своего тесного укрытия. Выглянул и даже рот раскрыл от удивления: стоял под ветлой, боком прижимаясь к необъятному ее стволу, белый конь, тот самый, которого он видел во время недавней встречи с Марией. На спине у него лежал кожаный мешок, перехваченный тонкой бечевкой. Крепко был перехвачен, с таким расчетом, чтобы не свалился во время скачки. И поверху — не узел, а петелька, чтобы удобнее было развязывать.
Хитрован глядел и не понимал — он откуда взялся здесь, этот конь, с кожаным мешком, привязанным к спине? И что в этом мешке имеется?
Конь же, словно досадуя на его непонятливость, изогнул красивую шею, повернув к нему голову, и сверкнул в потемках большим карим глазом, будто сказать хотел: забирай, что тебе доставлено, ждать не буду! Хитрован протянул вздрогнувшие руки, развязал влажную, набухшую бечевку, схватил мешок, не давая ему упасть, и прижал к себе, как родное дитя. Догадался битым нутром каторжника, что в мешке его спасение. Так оно и оказалось. Лежала там сухая и теплая одежда, большой каравай хлеба, кусок вяленого мяса, головки лука и даже соль, завернутая в чистую тряпицу. Первым делом Хитрован накинулся на еду, давился, глотая непрожеванные куски, и едва-едва самого себя остановил, потому что вспомнил: жрать без меры после долгой голодухи — гиблое дело. Икнул, аккуратно заворачивая остатки, и бережно уложил их в кожаный мешок. Вылез из тесного дупла, скинул арестантский халат и переоделся в сухое: крепкие штаны, домотканая рубаха и теплый шабур[20], а на ноги — сапоги из выделанной кожи, выше колена и с завязками.
Да в таком наряде хоть куда можно путешествовать!
И в голову не пришло Хитровану, даже мельком не подумал он, что все это добро, спасительное сейчас для него, прислала, уступив чувству жалости, Мария. Появилось — и ладно. А что да почему — это не для его разумения.
