Телепнев крепко сжал руку жены.
— Итак, кара Божия наступила для сей преступной женщины, — прошептал он.
Несколько времени спустя, пришедший наконец в себя, благодаря оттираниям свояченицы, Меншиков бегал уже беспокойно по палате и спрашивал у всех, где царь.
Но никто не мог ему ответить в точности.
Тогда он сильно обеспокоился.
Он смутно помнил, что здесь что‑то готовилось, чтото должно было совершиться, но что именно, не мог тотчас припомнить.
И вдруг мысль осенила его.
— Да где же Марья Даниловна Гамонтова? — спросил он одного из слуг, и тот сказал ему, что произошло.
Меншиков подошел к столу, наполнил до краев пустой кубок, попавшийся ему под руку, и залпом выпил его.
На лице его блуждала улыбка довольства и удовлетворения.
Жажда вина и жажда мести были насыщены для него в этот памятный вечер.
Марья Даниловна лежала на кровати.
Чуть брезжил рассвет осеннего мутного петербургского утра. Мелкий дождь барабанил в окна, и небо, казалось, плакало беспомощными, больными слезами, такими, какими бы заплакала она сама, если бы могла плакать.
Но она не могла плакать.
Что‑то мрачное и тяжелое, давящее ползло по ее уставшей душе и сжимало ее сердце.
Она чувствовала себя больной и разбитой. Голова ее горела, как в огне, и сильно болела.
Как ни напрягала она усилия своих воспоминаний, ничего точного, ничего определенного она не могла вспомнить.
Что произошло вчера вечером? Помнила она, что приехала к Зотову, что ей нездоровилось, что она сидела за столом и много пила. Но почему она много пила, кто ее побуждал к этому, что было потом — она ничего не знала.
Порой перед ее умственным взором вставал образ царя. Понемногу вспоминала она, как они сидели рядом, как они пили, как он что‑то шептал ей.
Но затем все заволакивалось туманом, и сознание отказывалось ей служить далее.
Она хлопнула в ладоши, и в комнате появилась Акулина.
— Поздно ли я вернулась вчера домой? — спросила она.
Акулина смешалась, потупила взоры и, видимо, не решалась ответить.
— Что с тобой? — спросила ее Марья Даниловна. — Говори же!
Но Акулина вдруг заплакала.
Марья Даниловна вздрогнула.
— Что случилось? Говори скорее! — спросила она испуганно.
Акулина тогда рассказала ей:
— Тебя привели под руки два лакея. Несчастье, сударыня, у нас в доме, ой, какое несчастье!
— Какое?
— У дверей твоих апартаментов поставлена стража.
— Стража! Зачем?
— Не ведаю про то. А только никого к тебе допускать не велено. И говорят, сие — по указу царскому.
И вдруг, точно молния, сознание прорезало воспоминания Марьи Даниловны.
Разом точно выплыли из тумана все подробности вчерашнего происшествия. Она вспомнила и царские речи, и свои ответы.
Ей стало холодно, и она закуталась в пушистое покрывало.
Дрожь била ее тело.
— Так вот что! — промолвила она. — Я проговорилась. Царь нарочно напоил меня!
Она чувствовала, что настали ее последние дни. Черное прошлое вставало перед ней грозным, тяжелым призраком.
Всю жизнь она боролась с этим прошлым, всю жизнь старалась заглушить в себе мрачные воспоминания о своих преступлениях, и, когда, казалось, она достигла и высокого положения, и почета — все всплыло наружу, и вот она, как прежде, низвергнута в прах и поставлена лицом к лицу со своим прошлым.
Кара близится. Жертвы ее требуют отмщения. Возмездие вопиет к небу!
Душа ее устала бороться. Что делать? Уступить? Сдаться, покориться?
Но нет, не таков нрав у нее! Она будет еще бороться, будет бороться до последнего издыхания, до последней капли жизни. И пусть это ни к чему не приведет, но она не сдастся без борьбы, не положит своей головы под плаху.
Еще надо доказать, что она виновна…
За дверью послышались шаги, мягкие и вкрадчивые… Она подумала сначала, что это шаги царя, но потом, прислушавшись, сразу узнала их.
Это были шаги Меншикова, ее злейшего врага, очевидно, предавшего ее.
Дверь отворилась, и на пороге показался, действительно, Меншиков.
Лицо у него было свежее, несмотря на вчерашнюю попойку, и веселая довольная улыбка блуждала около его губ.
— Здравствуй! — кивнул он ей головой. — Вышли, пожалуйста, свою девку, мне нужно сейчас говорить с тобой.
Она велела Акулине выйти.
Меншиков взял кресло, подкатил его к кровати и внимательно взглянул на Марью Даниловну.
На лице ее уже не отражалось ни малейшего беспокойства.
Она быстро, заслышав еще шаги князя, постаралась стереть со своего лица все слезы ужаса за свою судьбу, и оно было теперь ясно, как солнечный весенний день.
Меншиков опустился в кресло и беспокойно задвигался. Уж, чего доброго, не помирился ли с ней царь, не простил ли ее? Но нет, ему известно, что со вчерашней ночи никто не входил к ней в комнату.
«Это гордость ее сатанинская», — подумал он с озлоблением.
— Что тебе нужно, что ты пришел ко мне, даже не дав мне встать и одеться? — сурово спросила она его, чтобы овладеть первой разговором.
— Ведомо ли тебе, что царь приказал предать тебя на суд? — спросил ее Меншиков.
Она нагло улыбнулась.
— Добился‑таки своего, Данилыч, — сказала она.
— Добился‑таки, Даниловна, добился! — ответил он ей в тон.
Она облокотилась на подушки и посмотрела на него прямо в упор.
— Подло это с твоей стороны, — заговорила она тихо, — подло и низко. Ты добивался моей любви, ты, старый, изживший человек, ежели бы я согласилась на твои предложения, ты бы покрыл меня. Но вот я отказала тебе, и ты теперь мстишь мне, одинокой, покинутой женщине. Стыдно и гнусно сие, Данилыч!
Он покачал головой.
— Не кори меня зря, Даниловна! Не столь моя вина тут, сколь вины других.
— Кого? — быстро спросила она.
— Про то ведают царь и его совет.
— А в чем обвиняют меня? — спросила Марья Даниловна тихо.
— Во многих студных и тяжких злобах и ненавистях, кои причинили иным людям конец живота. В убиениях и потоплениях, в ограблениях, обманных деяниях и во многом прочем.
Она пожала плечами.
— Все сие доказать надлежит.
— А ты сама запираешься?
Она оглядела комнату.
— Князь, ты не глупый человек, — проговорила она, — да и я не дура петая. Свидетелей здесь нет между нами, мы одни, и я могу без опаски сказать тебе правду. Да, я все сделала это, но что из того?
— Как что? — изумился он.
— Что из того? — упрямо повторила она. — Я запрусь на суде, ото всего отрицаться стану. Ежели у нас есть суд истинный, а не подставной, он никогда не сможет обвинить меня. Предупреждаю тебя — я никогда не сознаюсь.
