Тарвин разглядывал камни. Их было сорок пять; каждый камень представлял собой совершенство и не имел никакого недостатка; каждый из них был заключен в крошечный золотой ободок для того, чтобы не пропала хотя бы малейшая часть его красоты, каждый свободно свисал с цепочки из мягкого золота, на которую был нанизан, и каждый стоил жизни царя или доброго имени царицы.
Хорошая это была минута для Тарвина. Вся его жизнь сосредоточилась в ней. Топаз был спасен!
Дикие утки плавали взад и вперед по озеру. Журавли перекликались друг с другом, важно расхаживая среди тростника, почти достигавшего их красных голов. Из храма, скрытого среди гор, доносился голос одинокого жреца, приносившего утреннюю жертву своему богу, а из города в равнину несся гром барабанов, возвещавших, что ворота открыты и день наступил.
Тарвин поднял голову, оторвал взгляд от ожерелья. Нож с рукояткой из нефрита лежал у его ног. Он поднял изящное оружие и бросил его в озеро.
— А теперь к Кэт, — сказал он.
Дворец на красной скале, казалось, еще спал, когда Тарвин ехал по пустынной равнине. Какой-то человек на верблюде выехал из городских ворот, и Тарвин с интересом заметил, как быстро может двигаться длинноногий верблюд. Несмотря на то что он привык к этим животным с шеями страусов, они все же напоминали ему цирк Барнума и детство. Человек на верблюде приблизился и проехал мимо него. В утренней тиши Тарвин услышал знакомый сухой звук. То был звук взводимого курка. Машинально спустился он с седла и, когда заговорило ружье, был по другую сторону седла; облако синего дыма поднялось кверху и безжизненно повисло над верблюдом.
— Мне следовало понять, что она тотчас примется за дело, — пробормотал он, выглядывая из-за седла. — Револьвером мне не достать его на таком расстоянии. Чего же ждет этот дурак?
Тут он заметил, что неизвестный, с характерной неловкостью туземца, засорил дуло ружья и с яростью колотил им по луке седла. Тарвин быстро сел на лошадь, с револьвером в руке подскакал к незнакомцу и увидел побледневшее лицо Джуггут Синга.
— Вы?.. Ну, Джуггут, это нехорошо с вашей стороны, старина.
— Мне приказано, — дрожа от страха, сказал Джуггут. — Это не моя вина. Я… я не знаю этих вещей.
— Дайте-ка я покажу вам. — Он взял ружье из дрожавшей руки. — Нужно немного сноровки — вот так! Вам нужно поучиться, Джуггут.
— Что вы сделаете со мной? — вскрикнул евнух. — Она убила бы меня, если бы я не поехал.
— Не верьте этому, Джуггут. В теории она сильней, чем на практике. Поезжайте вперед.
Они направились назад к городу. Джуггут ехал впереди на верблюде, каждую минуту боязливо оглядываясь назад. Тарвин улыбался сухой, но успокаивающей улыбкой, балансируя у бедра захваченным ружьем. Он заметил, что ружье очень хорошее, если уметь обращаться с ним.
При входе во флигель Ситабхаи во дворце Джуггут Синг, мертвенно-бледный, сошел с лошади и юркнул во двор, представляя собой яркий образ страха и стыда. Тарвин въехал за ним и в ту минуту, когда евнух собирался исчезнуть в двери, окликнул его.
— Вы забыли ваше ружье, Джуггут, — сказал он. — Не бойтесь его. — Джуггут со страхом протянул руку, чтобы взять его. — На этот раз оно никого не ранит. Отправляйтесь к вашей госпоже и скажите, что вас возвращают с благодарностью.
Ни звука не донеслось до его слуха из-за зеленых ставен, когда он уехал, оставив Джуггута, пристально смотревшего вслед ему, ничто не упало на него сарки, а обезьяны были крепко привязаны. Очевидно, Ситабхаи еще не начинала новой игры!
Сам он уже на метил свой новый ход. Нужно было убираться восвояси.
Он подъехал к мечети за городом, отыскал своего старого друга в атласной одежде голубиного цвета и заставил его послать следующую телеграмму:
«Миссис Мьютри, Денвер. Ожерелье ваше. Приготовьте шею и проведите путь в Топаз. Тарвин».
Потом он повернул лошадь, чтобы ехать к Кэт. Он плотно застегнул пальто на груди и ласково погладил то место, где лежала Наулака. Он подъехал к веранде дома миссионера и привязал Фибби около дома. Довольство самим собой и всем на свете выражалось в его глазах, когда он встретил миссис Эстес в дверях дома.
— Вы услышали что-нибудь приятное? — сказала она. — Не войдете ли вы в дом?
— Ну, самое приятное, или, по крайней мере, близкое к самому приятному, не знаю точно, — улыбаясь, ответил он, входя вслед за миссис Эстес в знакомую гостиную. — Мне хотелось бы все рассказать вам, миссис Эстес. Мне страшно хотелось бы рассказать кому-нибудь. Но эта история не годится для здешней местности. — Он огляделся вокруг. — Я нанял бы герольда и несколько музыкальных инструментов и огласил бы ее, если бы мог поступить по-своему; и мы справили бы нечто вроде Четвертого июля и устроили бы фейерверк, а я с наслаждением прочел бы декларацию независимости туземцам. Но это не годится. Однако есть одна история, которую мне хочется рассказать вам, — прибавил он. Внезапная мысль пришла ему в голову. — Вы знаете, почему я так часто бываю здесь, миссис Эстес, не правда ли? Я хочу сказать помимо того, что вы так добры ко мне и что я люблю всех вас и мы всегда так хорошо проводим время вместе?.. Вы знаете, не правда ли?
Миссис Эстес улыбнулась.
— Полагаю, что знаю, — сказала она.
— Хорошо… Отлично! Отлично! Я так и думал, что вы знаете. Надеюсь, что вы мне друг.
— Если вы думаете, что я желаю вам всего хорошего, то это верно. Но вы можете понять, что я чувствую себя ответственной за мисс Шерифф. Я подумывала иногда, что следовало бы дать знать ее матери.
— О, ее мать знает! Она все знает. Можно, пожалуй, сказать, что ей это нравится. Затруднение совсем не в этом, миссис Эстес.
— Да. Она странная девушка, очень сильная, очень кроткая. Я горячо полюбила ее. Мужество у нее удивительное. Но ради нее мне хотелось бы, чтобы она отказалась от всего этого. Ей лучше бы выйти замуж, — задумчиво проговорила она.
Тарвин с восхищением взглянул на нее.
— Как вы умны, миссис Эстес. Как вы умны! — пробормотал он. — Я говорил ей это дюжину раз. И не думаете ли вы, что ей лучше было бы выйти замуж сразу, не теряя времени?
Его собеседница взглянула на него, чтобы видеть, серьезно ли он говорит. Тарвин несколько смущал ее.
— Я думаю, будет умнее, если вы предоставите событиям идти своим чередом, — ответила она после минутного молчания. — Я наблюдала за ее работой, надеясь, что она достигнет успеха там, где потерпели неудачу все остальные. Но в глубине своего сердца я знаю, что это не удастся ей. Слишком многое против нее. Она борется против тысячелетних традиций, воспитания и привычек. Раньше или позже они одержат верх над нею, и тогда она должна будет сдаться, несмотря на все свое мужество. Последнее время я стала думать, что неприятности начнутся скоро. В больнице много недовольных. Люсьен слышал рассказы, которые тревожат меня.
