Когда Олав пришел в Норвегию, у него было громадное войско — более четырех тысяч. Но многие из них были разбойники, которые хотели поживиться легкой добычей. И далеко не все были христианами.
Сигват Скальд сказал в поминальной драпе об Олаве об этом так:
Многие воины верили,
В Бога, а многие — нет.
По правую руку стояло
Крещеное войско.
Конунг Олав был уверен в победе, рассказывал епископ. Но его слишком не любили в Норвегии. Почти каждый взрослый мужчина в Трондхейме выступил против Олава. По всей стране люди собирались, чтобы сразиться с конунгом.
Битва произошла при Вердале. Предводителями войска, выступившего против Олава были Турир Собака и Кальв Арнассон. Конунг был убит своим же копьем, которое Турир Собака достал из тела Асбьёрна Сигурдссона. И убил Олава тоже Турир.
Таким образом отомстили за себя Эрлинг Скьяльгссон, Асбьёрн Сигурдссон, Турир Эльвирссон и многие другие.
— Кто живет с мечом, от меча и погибнет, — грустно сказал епископ Сигурд. — И это было знамением Божьим, что Олаву было суждено погибнуть от собственного копья. Он был сражен собственной жаждой мести.
Епископ очень грустил о конунге. Единственным утешением было то, что в разгар битвы, перед самой гибелью, Олав отбросил меч в сторону.
Вскоре после гибели конунга епископ отправился в Вексье, где приняли мученическую смерть трое священников. Он хотел помолиться за спасение души Олава.
Епископ не вернулся — он умер в Вексье, и я очень о нем скорбела.
Астрид на мгновение замолчала. Последнее время она с трудом говорила, но откашлялась и продолжила рассказ:
— Через год ко мне в Свитьод приехал Сигват. Он рассказал, что епископ Гримкель объявил конунга Олава святым.
Сначала я ему не поверила.
— Этого бы никогда не случилось, будь епископ Сигурд жив, — сказала я.
— Епископ Гримкель говорит, что у него есть основание для канонизации Олава. У его раки все время свершаются чудеса. Я уже однажды говорил тебе, что конунг тоскует по любви к Богу. И сейчас ты можешь убедиться, что я прав.
— И ты считаешь, что он обрел любовь в своем последнем походе?
— Да, — ответил Сигват, — возможно, Иисус смилостивился над ним и позволил сделать то, что конунг считал своим долгом.
— Об этом многие мечтают. Но что проку в красивом томлении человеку, который разрушает свою жизнь и идет на поводу у жажды власти и жажды мести?
Я рассмеялась.
Королева Астрид вновь остановилась. И в ту же секунду я понял, что все открывшееся мне утром — правда.
— Ты и сама была больна жаждой власти, — сказал я. — И тебя обуревало желание отомстить.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Это неправда. Я должна была бороться за собственную жизнь. Я чувствовала, как он пытается сломать меня. И я видела многих людей, кто боролся за власть над конунгом. Я научилась презирать и ненавидеть их. И как ты можешь говорить, что я стремилась к власти и мести, когда я смогла простить конунга в ту зиму перед отъездом в Гардарики.
— Ты хотела подчинить его, — ответил я.
— Я стремилась помочь ему.
— Ты хотела его унизить. Ты никогда не смогла простить его. Ты ненавидела Олава.
— Ниал, как ты смеешь обвинять меня…
Она замолчала и взглянула на меня:
— Да, ты можешь…
С этими словами Астрид схватилась за грудь, глотнула воздух и откинулась на подушки. Гуннхильд вместе с Эгилем и Рудольфом бросились к ней. Я тоже вскочил на ноги.
Астрид задыхалась, ее лицо посинело, а глаза вылезли из орбит. Она вскрикнула и тут же поникла, свесившись через ручку кресла на пол.
— Господи! — закричал я. — Господи!
Я бросился на колени у ее ложа и вознес молитву. Так я молился только однажды.
Кто-то положил на мое плечо руку. Я поднял глаза и увидел, что это Эгиль.
— Ты убил ее, — хрипло сказал он. Его лицо исказила гримаса отчаяния. Я понял то, что должен был увидеть раньше.
С трудом я поднялся на ноги.
— Ты любил ее, — тихо сказал я. — И не братской любовью.
— Да, — ответил Эгиль.
Я повернулся и посмотрел на усопшую. Она полулежала на троне, а Гуннхильд как раз закрывала ей глаза. Рудольф причащал Астрид — его лицо было белее мела.
Я сел на скамью и уставился в никуда.
Гуннхильд подошла ко мне.
— Это не ты убил ее. Просто пришло ее время.
— Нет, это я убил ее.
И тут на меня нахлынули воспоминания — кровавая рана на лебединой шее, согнувшееся от невыносимых мук тело раба, удивление и растерянность на лице Астрид…
— Я убил их, убил их, убил…
— Ниал! — раздался голос Гуннхильд. — Приляг, а я приготовлю тебе отвар. Ты уснешь.
— Я не хочу спать.
Мною овладело бешенство, и я закричал Гуннхильд в лицо:
— Ты думаешь, я боюсь боли? Ты думаешь, я бегу от самого себя? Тогда ты совсем меня не знаешь!
V ante Idus. Jan[25].
Я помню в малейших деталях день смерти королевы Астрид — плач ребенка во дворе, воробьев, клюющих сноп ржи, выставленный у амбара — какой-то древний языческий обычай, сохранившийся в Норвегии, вкус каши, которую нам подали на обед.
Я все ясно помню. Но эти воспоминания подобны волшебному стеклу, в котором переливаются странные узоры…
Я смотрю в него и вижу себя в аду.
Волна боли, волна крови обожгла мое сердце, когда я понял, что натворил. Я был готов умереть от стыда и раскаяния, у меня не было сил жить.
Через некоторое время я пришел в себя и понял, что мною руководило тщеславие.
Тщеславие подтолкнуло соблазнить Бригиту — ради обладания ее телом. Тщеславие не позволило открыться Уродцу — из-за ложной гордости. Тщеславие заставило вынести приговор королеве Астрид — чтобы показать свой ум и прозорливость.
Тщеславие подобно далеким горам. В солнечный день их снега переливаются на солнце, зовут и манят к себе. Но с наступлением ночи из ущелий выходят волки, завывает ветер, а крики стервятников холодят кровь в жилах.
Тщеславие подобно морю. Его теплые воды летом подобны цветущей долине, ласковы и нежны. И лишь в зимние штормы показывает оно свое истинное лицо, свою жестокую силу, смеется и хохочет над своими несчастными жертвами.
Какое я имел право говорить с Астрид о жажде власти, когда сам был полон тщеславия и гордыни? Какое право имел я говорить о жажде мести — я, не сумевший простить? «Не судите, да не судимы будете». Как я мог забыть эту заповедь?
Я сам вынес себе приговор.
По-прежнему день смерти королевы Астрид. Эгиль Эмундссон занялся подготовкой к погребению королевы — и ни Гуннхильд, ни Рудольф не мешали ему в этом. Со мной Эгиль не говорил.
