Заподозрил он что-нибудь или, быть может, догадался, где я пропадал, когда Роза подняла на ноги половину британских послов? Мы никогда больше не заговаривали с ним об этом. Что касается сэра Джекоба Борродейла, то ему пришлось подыскивать себе другого атташе.
С тех пор я веду достаточно скромный образ жизни. Вскоре по приезде я снял за городом коттедж и обитаю в нем по сей день. Многие мои знакомые удивляются, почему я не стремлюсь завоевать какие-то высоты. Могу ли я им объяснить, что честолюбивые мечты большинства моих сверстников кажутся мне просто пресными и меня нисколько не прельщает ни светская, ни какая-либо иная карьера? Милейшая Роза давно махнула на меня рукой, а среди соседей я прослыл лентяем, мечтателем и нелюдимом. Но я еще молод. И, несмотря на тот образ жизни, который я для себя избрал, меня иногда охватывает странное ощущение. В такие моменты кажется, что в этой жизни для меня еще уготована какая-то важная роль и не стоит размениваться на мелочи.
В такой момент мозг мой снова обретает энергию, мышцы напрягаются, и я готов строить планы, наносить удары и отражать атаки врагов. Потом я успокаиваюсь, беру ружье и отправляюсь бродить по лесу. Или сажусь на берегу ручья и подолгу обозреваю окрестности.
Не знаю, что уготовано мне свыше, куда занесет меня судьба в будущем… Но почему-то, когда я пытаюсь заглянуть в него, я тут же вспоминаю людные улицы Стрелсау или мрачные крепостные стены замка Зенда. Так блуждаю я в мыслях от прошлого к будущему. Я вспоминаю о неуемном пиршестве с королем, о своем чайном столике (с тех пор, как он спас мне жизнь, я испытываю редкостную нежность ко всем чайным столам на свете), о ночи, проведенной во рву, и о лесной погоне за Рупертом Хенцау. Перед моим мысленным взором проходят лица друзей и врагов. Первые и поныне, благодарение Богу, живы и здравствуют, среди вторых живым остался лишь Руперт Хенцау. Я не знаю, где он и что с ним. Но не сомневаюсь: если только ноги носят его еще по земле, он занят недобрыми делами. Вспоминая об этом юноше, я невольно сжимаю кулаки, сердце мое начинает биться сильнее, а предчувствие какой-то крупной схватки, в которой мне еще придется показать себя, становится отчетливее прежнего. Вот почему, несмотря на праздное свое существование, я и не думаю распускаться. Я ежедневно упражняюсь в стрельбе и фехтовании, стараюсь сохранить подвижность и силу. Так я по возможности отдаляю тот день, когда юношеская энергия покинет меня.
Но каждый год наступает день, когда моей размеренной жизни приходит конец. Я сажусь в поезд и доезжаю до Дрездена. Там ждет меня милый мой друг Фриц фон Тарленхайм. В последний раз вместе с ним приезжала Хельга и их прелестная маленькая дочь.
За ту неделю, что мы проводим вместе с Фрицем, он успевает рассказать мне обо всех новостях в Стрелсау. В эту неделю мы очень мало спим. После ужина мы закуриваем сигары и говорим о Сапте, о короле, а иногда и вспоминаем об отчаянном головорезе Руперте. И лишь когда ночь сменяется рассветными сумерками, мы заговариваем о Флавии. Каждый год Фриц привозит мне шкатулку. Я открываю ее и достаю красную розу. Стебель цветка обернут бумажной лентой, а на ней надпись: «Рудольф — Флавия — навеки». А когда Фриц уезжает, он увозит в Стрелсау точно такую же посылку от меня. Эти посылки да еще кольца, которые мы с Флавией никогда не снимаем, — вот все, что связывает королеву Руритании и меня.
Она исполнила свой долг перед родиной и вышла замуж за короле. Я ценю ее мужество. Она возвысила короля в глазах подданных, и в стране воцарились мир и покой. Порой ее поступок приводит меня в отчаяние, порой я оказываюсь в силах возвыситься до нее. В такие минуты я благодарю Бога за то, что Он послал мне любовь самой красивой и самой благородной женщины на свете, и за то, что Он дал мне силы, и я не помешал ей исполнить свой долг.
Увижу ли я когда-нибудь еще свою Флавию? Боюсь, если не произойдет чуда, в этом мире нам уже не суждено встретиться. Мне остается надеяться лишь на то, что в мире ином Господь отведет нашим сердцам уединенную обитель, где никто уже не сможет помешать нашей любви. Ну, а если и это невозможно, я постараюсь дожить свой век так, чтобы Флавии никогда не пришлось стыдиться меня, и молить Бога о вечном сне, который положит конец моим земным мытарствам.
Н. Л. Трауберг
Размышления для родителей
…а мы мальчишками были.[2]
В самом разгаре «конца века» (тогда — XIX-го) появился роман о маленьком государстве по имени Руритания. Написал его молодой законовед, окончивший Оксфорд, Энтони Хоуп Хоукинс. Вышел роман в мае 1894 года и очень всем понравился, буквально всем, соединив такие крайности, как изысканная «элита» (слово это, даже в кавычках, не совсем удобно писать) и потребители сентиментальных романов «про светских людей».
Конечно, книга не стала одним из «грошовых романов», которые в Англии назывались «penny[3] dreadfuls», а в Америке — «dime[4] novels». Еще неизвестный и измученный духом времени Честертон, совсем уж молодой, на одиннадцать лет моложе Хоупа, сохранил навсегда ту радость, которую принес ему «Узник замка Зенда». Он и его друзья вообще устали и от высокомерия, и от уныния, и от цинизма.
Через четырнадцать лет, в посвящении, из которого мы взяли эпиграф, Честертон писал, что в девяностых годах «люди гордились подлостью», «…стыдились совести», «…развратничали без радости, трусили без стыда». Нетрудно представить, какой подарок — роман, где герой не трусит, совести — не стыдится, а уж тем более не развратничает.
Таких героев Честертон и его друзья искали у Стивенсона. Заметим и напомним, что Стивенсон для англичан, особенно — тогдашних — совсем не мальчишеский писатель. Они высоко чтили и, наверное, чтут удивительное исследование поистине дьявольской души во «Владельце Баллантрэ», любили (и, наверное, любят) пока неизвестные у нас повести. Как-никак в сонете на смерть Честертона монсиньор Роланд Нокс[5] говорит, что Стивенсон «в сердце человеческом читал», словом, этот писатель для молодых людей был мудрым, благородным, исполненным дерзновения, — но все же уныния и цинизма совсем перевесить не мог, — чего-то тут не хватало. Тогда двадцатилетний Честертон и прочитал книгу Хоупа — именно двадцатилетний, ему и исполнилось двадцать тоже в мае — и полюбил ее на всю жизнь.
Многие ее полюбили. Это была романтическая повесть, породившая сразу особую разновидность, так и называвшуюся «руританской» («Ruritarian romance»). И сам Хоуп, и его подражатели стали писать и печатать такие и похожие романы.
