— Ну вот все и кончилось…
— Хорошо, — вскричал маркиз, — но все-таки я вижу, что ты не в состоянии дойти до дому пешком.
— Ах, нет! Я дойду как нельзя лучше… — отвечал Рауль.
— Я не позволю…
— Если вам не угодно, я останусь здесь…
— Нет…
— Но ведь вы сами сказали, что не хотите, чтобы я шел…
— Ну да… я возьму тебя к себе на лошадь. Ты не будешь бояться ехать таким образом?
— Бояться! — повторил Рауль с насмешкой. — Я сам умею ездить верхом!
— Право? — сказал маркиз шепотом несколько недоверчивым.
Этот тон задел за живое непомерное самолюбие ребенка, силы которого на время возвратились. Он подбежал к лошади, которая присмирела от жестокого урока, полученного ею, и спокойно жевала траву, которую мундштук не позволял ей проглотить. Рауль вскочил на седло, подобрал оборванные поводья, ударил лошадь по боку и пустился в галоп, заставив ее перепрыгнуть через ствол упавшего дерева. Маркиз смотрел на это с возрастающим изумлением и шептал про себя:
«Я не ошибся, это ребенок необыкновенный!.. Как жаль, что он не мой сын!..»
Рауль соскочил с лошади.
— Теперь вы видите, маркиз, что я сказал правду, — пролепетал он, голосом едва внятным, потому что новая слабость овладела им, кровь начала течь опять и бледность увеличилась.
Маркиз обвязал платком грудь Рауля и, посадив его на лошадь впереди себя, поехал шагом в деревню, куда, по всей вероятности, не должен был возвращаться никогда. Дорогой он продолжал с Раулем разговор, начало которого мы рассказали, и при каждом ответе мальчика все более и более удивлялся его здравым суждениям и необыкновенно быстрой понятливости. Часа через полтора маркиз остановил свою лошадь у хижины браконьера и позвал его. На этот зов вышла только жена Роже, потому что самого браконьера не было дома. Маркиз передал ей Рауля, рассказал в нескольких словах, что случилось, и попросил ее сказать мужу, чтобы он пришел в замок, как только вернется. Крестьянка обещала.
Приехав домой, маркиз опустился в широкое кресло возле окна в гостиной и погрузился в продолжительные и глубокие размышления. Он думал, что само Провидение свело его с Раулем, и спрашивал себя, не указывало ли оно ему тем самым, что этот ребенок должен был заменить для него сыновей, которых он лишился. Мысль усыновить Рауля и сделать его наследником своего имени и состояния возникла в его уме.
У маркиза не было других наследников, кроме довольно дальних родственников; но все они были сами богаты, носили другую фамилию, и притом маркиз был совершенно равнодушен к ним. Между многочисленными горестями его жизни одна заключалась в мысли, что его старый замок и обширные земли увеличат, после его смерти, уже без того огромное состояние его родственников. С другой стороны, в сердце маркиза зарождалась живейшая привязанность, непреодолимое сочувствие к непонятному ребенку, к этому маленькому крестьянину, столь грациозному и столь храброму, пролившему кровь ради него. Может быть, эта привязанность примирит его с жизнью и наполнит утешением и радостью дни его старости? Притом вне всех этих уважительных причин не было ли еще такой, которая одна должна была сильно перевешивать весы?.. Вырвать Рауля из рук жестокого и злого отца и доставить молодому орленку средства распустить свои крылья не значило ли совершить благочестивое и благотворительное дело — дело, внушенное самыми простыми и самыми сладостными чувствами признательности?
Вот что маркиз де ла Транблэ повторял себе, когда камердинер вошел в гостиную и доложил, что крестьянин Роже Риго пришел в замок по его приказанию.
— Приведи его сюда, сию же минуту, — отвечал старик.
Узнав от жены о том, что случилось утром, браконьер почуял прибыль, обласкал Рауля вместо того, чтобы избить его по обыкновению, тотчас надел лучшее платье и, не теряя ни минуты, побежал в замок.
Камердинер ввел его к маркизу. Отцу Рауля было около сорока лет. Высокий, сильный, он мог бы считаться красавцем, в самом пошлом значении этого слова; то есть, у него были очень широкие плечи, крепкие ноги и мускулистые руки, как у тех странствующих Алкидов, которые на ярмарках и на публичных площадях, поднимают тяжести в четыреста фунтов. Ухватки его выказывали военную крутость, и он продолжал носить длинные и черные, кверху загнутые усы, как будто все еще находился в службе. Его энергичное лицо, загорелое от солнца и от всяких непогод, выражало грубые и неистовые страсти; взгляд не был чистосердечен, а улыбка тонких губ как будто всегда скрывала ложь.
В этот день он надел чистую белую рубашку, повязал вокруг своей бычьей шеи галстук и натянул на плечи драгетовый полукафтан, на котором красовалось несколько заплат. Длинные кожаные штиблеты, сжимавшие его икры, намекали на занятие браконьерством. Наконец он держал в руке нечто в роде фуражки, цвет и форму которой нельзя было различить.
В ту минуту, когда Роже Риго вошел в гостиную, кланяясь до земли, маркиз Режинальд встретил его грациозным движением и сделал знак подойти. Браконьер повиновался. Он сделал несколько шагов и встал против маркиза неподвижно и прямо, как солдат под ружьем.
— Друг мой, — сказал ему маркиз, — если ты пришел, то, вероятно, уже видел свою жену.
— Видел, маркиз, — отвечал Роже.
— Без всякого сомнения, она сказала тебе, что твой сын спас мне жизнь…
— Да, я слышал, что мальчику посчастливилось оказать вам услугу, и благословил случай…
— Скажи лучше: Провидение…
— Да, маркиз, Провидение.
— Знаешь ли, что у тебя драгоценный сын?
— Мальчик добрый, я не спорю.
— Любишь ли ты его так, как он заслуживает быть любимым?
— Всякий любит по-своему, маркиз. Мы, бедняки, не можем любить наших детей так, как любят своих детей люди богатые и вельможи… Я иногда колочу мальчишку, когда он этого заслуживает, разумеется, а он заслуживает это часто. Но вы знаете пословицу, господин маркиз: кого люблю, того и бью.
— А! — возразил маркиз с улыбкой, — кажется, в этом смысле ты любишь его чересчур.
— Разве мальчишка жаловался на меня?
— Напротив, он заступался за тебя.
— Это был его долг! — прошептал браконьер. — Он знает, что я его люблю.
— Согласишься ли ты расстаться с ним?
— Расстаться?.. зачем?
— Все равно… отвечай на мой вопрос.
— Надо прежде подумать, маркиз… Если это для его счастья… и для моего, — прибавил Роже про себя.
— Если бы какой-нибудь знатный и богатый человек взял к себе твоего Рауля и дал тебе слово обращаться с ним, как со своим собственным сыном, согласился бы ты на это предложение?
— Если бы мне предложили… но мне не предлагают…
— Ошибаешься!
