Катя заметила, что он судорожно стискивает могучие кулаки.
«Сейчас ударит…» – подумала и испугалась. Испугалась и обрадовалась одновременно. Ударь он её, и, наверное, душа освободилась бы от тяжести всех свершенных и не свершенных грехов.
– Я более не люблю вас, – еле слышно, но твердо произнесла она, развязывая ему руки.
Но он не ударил ее, а только бухнул кулачищем по столу с такой силой, что высоко подпрыгнула посуда. Кате показалось, что покачнулись образа в красном углу. Она перекрестилась. Скорняков-Писарев плюнул на пол, глянул на неё так, что хоть сквозь землю провались, и тяжело вышел из горницы.
Она услышала, как стукнула дверь, и опустилась на скамью. Её располневшее тело заколыхалось от рыданий.
Когда Катя успокоилась, ей совсем не к месту вспомнилось, как в отрочестве играла она с дворовыми девками и парнями в горелки. Играющие стояли по парам, в затылок друг другу. По сигналу пары разбегалась в разные стороны, а одинокий игрок ловил их, приговаривая:
– Горю, горю пень… Горю, горю пень…
– Чего горишь? – отзывались остальные.
– Девки хочу!
– Какой?
– Молодой да баской! – говорил парень, изображая формы красавицы, какую хотел заполучить.
– А любишь? – со смехом спрашивали его.
– Люблю…
– А черевички купишь?
– Куплю!
– Прощай, дружок, больше не попадайся!
«Как же я попалась в сети к лукавому? – впервые прямо спросила себя она. Прежде боялась об этом даже подумать и после исповеди у батюшки ещё не до конца осознавала свой грех, а теперь словно глаза открылись. – Ведь прав Григорий Григорьевич: он мой муж, отец моего дитя. А я посмела мечтать о другом мужчине. Кто он мне, откуда это наваждение?»
Она встала на колени, зашептала горячо:
– Не доведи, Пречистая Дево, воли моей попущатися, исцели душу мою от греховных помышлений…
Но, молясь, думала о Дементьеве, о себе, о Григории Григорьевиче.
«Из жалости любовь не выкроишь» – это Катя хорошо поняла теперь. Она все эти годы жалела Григория Григорьевича и принимала жалость за любовь. Да, он был её первым и единственным мужчиной, да, его дитя носит она в себе. Но любовь…
Чувство Дементьева вспыхнуло внезапно и не поддавалось доводам разума, твердящего, что не ко времени оно, что не может она, во имя будущего ребенка, отказаться от Григория Григорьевича, что нет будущего у неё с этим молодым офицером, ибо разделяет их пропасть: она ссыльная, да ещё тяжела… Катя понимала, что греховны её помыслы, что жизнь на земле для счастья человеческого вовсе не приспособлена, что не имеет она права даже думать о нём, вспоминать его глаза, лицо… Но что поделать, если даже при взгляде на образа – видит его…
За спиной раздалось негромкое покашливание. Катя так была поглощена своими переживаниями, что не услышала вошедшего. Не вставая с колен, она обернулась и встретилась взглядом с человеком, о недопустимости встречи с которым только что молила Провидение.
Она махнула рукой, будто прогоняя видение, и покачнулась.
Дементьев бросился к ней, помог подняться:
– Вы испугали меня, Екатерина Ивановна. Нельзя так волноваться в вашем положении…
– Скорее уходите! Вам нельзя здесь быть! – испугалась, в свою очередь, она. – Муж сейчас вернется…
– Нельзя так волноваться, – повторил Дементьев. – Я ведь к вам…
– Что случилось?
Он заговорил сбивчиво и бессвязно, торопясь рассказать всё и боясь, что она не станет его слушать… Говорил, что мечтал снова встретиться с ней, что был отправлен на строительство лесопильни, что полюбил её еще тогда, когда увидел впервые, и теперь ещё сильнее любит её…
Глаза его горели. Он попытался взять её за руку. Катя отстранилась и сказала совсем не то, что хотела:
– Я не могу любить вас, сударь. Я замужем…
– Он не муж вам, я знаю.
– Это не важно. Дело не в нём, а во мне, – она старалась говорить как можно спокойнее. – Нам не надобно боле встречаться…
Он видел, что слова даются ей с трудом:
– Вы не любите меня?
– Прошу, оставьте…
Ей было больно смотреть, как судорожно искривилось его лицо – вот-вот заплачет, словно ребенок. Она испугалась, что тогда не сможет остаться строгой, и снова попросила:
– Ступайте же! Это невыносимо…
Он склонил голову и, резко повернувшись, вышел из горницы.
В сенях Дементьев лоб в лоб столкнулся со Скорняковым-Писаревым.
От неожиданности Дементьев отпрянул назад, щёки его запунцовели. С бывшим начальником Морской академии он не встречался с давней, ученической поры. Но сразу узнал его, чего нельзя было сказать о Скорнякове-Писареве.
Он бесцеремонно оглядел Дементьева:
– Кто вы? Что вам угодно, сударь?
Дементьев произнес, запинаясь:
– Флотский мастер Дементьев. С поручением от господина капитан-командора к вашей милости. Их высокородие господин Беринг крайне плох. Просят вас к себе явиться незамедлительно…
Скорняков-Писарев снова смерил его пытливым взглядом и пробурчал:
– Ein mal ist kein mal…
– Что, простите? – растерялся Дементьев.
Он не сразу смог перевести слова Скорнякова-Писарева. И только выйдя на улицу, вспомнил поговорку немца Циркуля: «Айн маль – ист кайн маль. Один раз – не раз. То есть один раз не считается…» Но о чём это сказано, Дементьев так и не понял.
3
Капитан-командор почувствовал себя дурно в первый день октября. Вдруг пропал аппетит, на отсутствие коего он доселе не жаловался. Ближе к полудню стал бить озноб. Слуга Яган Мальцан уложил его в постель, укрыл несколькими одеялами. Ничего не помогало. Озноб вскоре сменился жаром. Беринг метался в бреду, сбрасывая одеяла.
Перепуганный Мальцан запоздало спохватился и послал второго служителя Ивана Кукушкина за лейтенантом Вакселем, исполнявшим обязанности офицера для поручений, и за эскулапом.
Матис Бедье и Ваксель пришли почти одновременно. Подлекарь, человек неопределенной национальности, выдававший себя за француза, считался в Охотске главным медиком. Он вымыл руки в тазу с горячей водой, согретой по его приказанию, тщательно вытер их полотенцем. Оглядел больного, прослушал пульс, промакнул пот на лбу Беринга, понюхал платок и констатировал:
– Delirium tremens…[59]
– Что сие значит? – озабоченно спросил Ваксель.
Бедье с важным видом пояснил:
– Мокрота, проникшая в мозг господина капитан-командора и вызвавшая его лихорадочное воспаление, есть итог великих страхов и испытаний, а такоже чрезмерных трудов, превосходящих возможности духа и тела…
