«Милая Даниелида! Как прекрасно твое тело, умащенное дорогими благовонными мазями, оно упруго и чисто, как у девственницы, хотя ты, моя лань, годишься мне в старшие сестры.
Просыпаясь по утрам, я любил подолгу смотреть на твои слегка подрагивающие перси, на нежную длинную шею, на пылающие ланиты и трепетные веки, — ты, Даниелида, и во сне еще дышала счастьем наших жарких объятий… О благословенная! Друг мой…» — пересекая границу Патраса, думал Василий.
Его, крестьянского парня, сразу околдовала эта женщина; поначалу в искусстве любить сказывалась многоопытность самой Даниелиды, но потом она не на шутку увлеклась красавцем-силачом, и вот уже к удовольствию иметь физическую близость примешалось искреннее чувство, вызванное чистотой души и добротой Василия, еще не испорченного высшим светом. Одаривая его перед отъездом рабами, деньгами и роскошными одеждами, женщина знала, что, сделав его господином, она рискует не увидеть его позже таким, каким он был с нею раньше: двор развратит, — но, видимо, и ей было внушено свыше о великом предназначении ее любовника… А может быть, отпуская Василия от себя, Даниелида и не думала ни о чем: просто ее подарки — это всего лишь благодарность стареющей женщины за страстные любовные ночи…
Феофилиц встретил своего выздоровевшего любимца шумно и восторженно: в честь его возвращения был устроен отменный ужин, после которого Василий показал некоторые приемы патрасской борьбы — чтобы укрепить после тяжелой болезни свое тело, македонянин брал уроки у лучших борцов с Пелопоннеса.
И вот однажды двоюродный брат Михаила III патриций Антигон, сын Варды, давал парадный обед: он пригласил на него много друзей, сенаторов, важных особ, а также болгарских посланников, бывших проездом в Византии. Пришли борцы.
Болгары стали хвалить одного атлета. Тот положил на лопатки всех своих противников. Византийцы были раздосадованы. Тут поднялся Феофилиц:
— Есть у меня на службе один человек, который, если хотите, в состоянии состязаться с прославленным болгарином. Ибо действительно было бы немного стыдно для византийцев, если бы этот чужеземец возвратился к себе на родину никем не побежденный.
Все согласились. Позвали Василия. Тщательно усыпали зал песком, и борьба началась.
Болгарин могучей рукой силился приподнять Василия, чтобы он потерял равновесие, но византиец молниеносным движением обхватывает болгарина, делает быстрый оборот вокруг себя и ловким ударом ноги, славившимся тогда среди борцов Патраса, бросает на землю противника, лишившегося чувств и порядочно поврежденного.
Эта победа заставила придворных обратить внимание на македонянина.
Случилось так, что через несколько дней в подарок Михаилу III прислали красивого коня, и ему тотчас захотелось его опробовать на скаку. Император подошел к коню, хотел открыть ему рот, чтобы посмотреть зубы, но лошадь взвилась на дыбы, и ни василевс, ни его конюхи не могли с ней справиться. Михаил III был крайне недоволен, но тут в дело снова вмешался услужливый Феофилиц. Тут же вызывают во дворец македонянина, и тогда, «как новый Александр на нового Буцефала, как Веллерофон на Пегаса», по выражению историка, он вскакивает на непокорное животное и в несколько минут укрощает его совершенно. Император в восторге и просит Феофилица уступить ему этого красавца — и хорошего наездника, и такого сильного борца. И, крайне гордясь своим приобретением, император пошел представить Василия своей матери:
— Посмотри, какого прекрасного мужчину я нашел.
Но Феодора посмотрела долгим взглядом на нового фаворита сына и печально произнесла:
— О, если бы Бог дал мне никогда не видеть этого человека. Ибо он погубит наш род…
Василий открыл глаза и сразу поежился под пристальным холодным взглядом Кондомита, который — и в это было трудно поверить — несколько минут назад, казалось, спал. Македонянин взял себя в руки, улыбнулся патрицию как можно любезнее:
— Друнгарий, твой навес из двадцати шкур мертвых лошадей я теперь оцениваю дороже стоимости такого же количества живых… — И посмотрел на палящее солнце.
Кондомит довольно засмеялся, похлопал по воде ладонью и, как истинный купец, сказал:
— Согласен с тобой, Василий, одна и та же вещь в разных обстоятельствах может подняться в цене на огромную высоту… Был у меня на виноградниках один управляющий. Как-то он выехал по делам в пустынную часть моего имения, прихватив с собой бочонок вина. С вечеру порядком нагрузился им и, видимо, спьяну плохо закрыл пробку — вино и вылилось. Проснувшись утром, он с дикого похмелья хвать за бочонок, а в нем — ни капли… Не знал, куда деться: голова словно сдавлена обручами, сердце пошло в разнос, лицо и тело покрылись потом — все, конец! — хоть бы глоток, всего лишь один глоток, чтобы сердце встрепенулось и застучало снова… И ни души в округе, ни одного жилья… Еле отошел мой управляющий. А после рассказывал, что за стакан вина он в этот момент мог бы отдать половину своего состояния, потому как почти умирал… Вот так. А ведь стакан хорошего пьянящего напитка стоит всего-то несколько фоллов…
— На эту тему, Кондомит, можно философствовать сколько угодно, и каждый из нас будет приходить к неожиданным выводам… В зависимости не только от обстоятельств, но и от самой сути человеческого характера…
— Так-то оно так, — согласился с Василием друнгарий. — Если бы мой управляющий был непьющим, ему бы и в голову не пришло отдавать за стакан вина половину своего нажитого богатства. Но ты, шталмейстер, тоже должен не забывать, что человек подвержен слабостям.
— Да, помнить об этом должен, но потакать — не хочу! — возразил македонянин.
— И всегда так получается у тебя, Василий? — И, видя некоторое замешательство со стороны своего собеседника, Константин Кондомит поднял вверх левую руку. — Можешь не отвечать. Я этот вопрос задал, наверное, не только тебе… — И снова закрыл глаза, погрузившись в воду еще глубже.
«А действительно, всегда ли так получается у тебя?.. Ты говоришь, что не хочешь потакать слабостям… Но ведь от «не хочу» до «не потакаю» дорога длиною в несколько тысяч локтей. Будь честен, Василий, наедине с собой будь честен, — сказал себе шталмейстер. — А разве ты не потакаешь буйному веселью императора и разве сам не принимаешь участие в дурацких развлечениях, зная, что это единственное средство понравиться ему?! И поддакиваешь коронованному пьянице, во всем соглашаешься с ним и подделываешься под него, хотя видишь, что не прав василевс… И не ты ли первым всегда готов водрузить на трон статую Пречистой Девы, когда проходят скачки на Ипподроме и когда Михаил, покинув председательское место, приказывает: «Сажайте Богородицу заместо меня, а я пойду разомнусь на колеснице…»
