– Преподобный отец, грехи молодости не дают мне покоя, – ответил Курт, размышляя, с чего начать.
Мысли путались, грехов набиралось с избытком.
– Покайся, сын мой, и ты обретёшь долгожданный покой, – продолжал нашептывать настоятель за перегородкой.
– Да, я готов… В молодости я потерял всё имущество и был вынужден стать рутьером. Приходилось грабить добропорядочных людей…
– Ты раскаиваешься в содеянном?
– Да, преподобный, раскаиваюсь…
– Хорошо, продолжай…
– Но я не только грабил, но и лишал жизни невинных людей, и это не даёт мне покоя. Они являются ко мне в кошмарных снах.
– Ты раскаиваешься в содеянном? Ведь убийство человека – великий грех!
– Да, преподобный, раскаиваюсь. Я готов искупить свою вину, но не знаю как? – совесть мучает меня…
– Сделай щедрые пожертвования храму, закажи молебен – и ты обретёшь покой. За десять фридрихов я отпущу все грехи – ты получишь индульгенцию.
– Благодарю вас, преподобный отец… Но у меня на совести такой грех, что вряд ли индульгенция сможет избавить меня от его бремени.
Настоятель встрепенулся.
– Говори, сын мой! Помни о тайне исповеди – мне ты можешь доверить самое сокровенное…
На мгновение Курта посетило видение, как он втолкнул доминиканцев в егерский дом к вервольфу-Дитриху на растерзание. Майордом колебался: рассказать об этом значит опорочить фрайшефена Брюгенвальда…
Но настоятель упорно нашёптывал через сетчатое оконце:
– Говори, сын мой! Говори! Облегчи душу! Покайся!
Голова Курта закружилась, и он словно провалился в небытие…
Майордом очнулся только на улице, машинально миновав несколько переулков от Святой Каталины. Неожиданно у него возникло чувство, будто ему смотрят в затылок. Он резко оглянулся: к стене дома кто-то метнулся, слившись с ней в единое целое.
«Голова кружится… показалось…» – решил Курт и продолжил путь на улицу Зеленщиков.
Эрик фон Брюгенвальд окончательно впал в уныние и начал злоупотреблять гольденвассером. Он по-прежнему вёл фемы, но они были слишком незначительны. Женщины перестали его интересовать, постепенно он утрачивал интерес к жизни. Неожиданно рано утром в покоях фрайграфа появился Курт:
– Мой господин, в лесах Фирфайха развелось множество лис. Крестьяне не могут справиться с ними, егерь просит помощи у вашей милости. Погода сейчас подходящая – солнечная и сухая, несмотря на начало октября. Может, ваша милость соблаговолит принять участие в охоте? Вы бы развеялись немного…
– Да, пожалуй! Охота не помешает! Труби в охотничий рог, и высылай вперёд загонщиков с борзыми.
Эрик встал, слегка пошатываясь, от излишне выпитого вечером гольденвассера. Слуга принёс охотничий камзол, высокие сапоги и тёплый, подбитый мехом плащ. Эрик не любил носить головные уборы, предпочитая ходить, как и в молодости, с непокрытой головой.
Вскоре охотничий кортеж был готов и выехал из Брюгенвальда по направлению к Фирфайху. Дорога была неблизкой – не менее часа верхом на лошади. Эрик залюбовался окрестностями Ландгрей и неожиданно вспомнил об Эльзе, жене майордома Ирвина, и Тине, ведьме, некогда жившей в лесу недалеко от селения. Нахлынули хаотичные воспоминания: обугленное тело мачехи, затем пламя, поглотившее хижину ведьмы… Анна с отрубленной кистью руки… После последнего воспоминания неприятно обожгло под левым соском, Эрик схватился рукой за сердце.
– Господин, с вами всё в порядке? – поинтересовался предупредительный Курт.
– Ничего страшного…
Его отвлекли клёны, росшие вдоль дороги и в это время года приобретшие красно-жёлтый оттенок. Эрик невольно залюбовался ими, мысленно сетуя на то, что он похож на эти клёны – вот он уже начал седеть, а что потом… Жизнь закончится…
С такими философскими размышлениями Эрик и его охотничий эскорт приблизился к Фирфайху. Из-за кустов, охваченных осенней желтизной, появился егерь:
– Всё готово, сиятельный господин! Загонщики выследили семейство лис – старого самца и двух молодых погодков. Можно вытравливать их из норы и поднимать борзыми. Как прикажете?
– Поднимайте! – отдал приказ фрайграф.
Вскоре раздался лай собак и раскатистые голоса охотничьих рогов, возвестивших окрестности, что охота на лис началась.
* * *
Эрик мчался на лошади по осеннему лесу, впереди него неслась стая борзых, подгоняя вперёд обречённых на смерть животных. Лисы сливались с жёлтой травой и порыжевшей листвой кустарников…
Наконец лисы очутились в лощине. Собаки обложили их со всех сторон, держа в напряжении и страхе постоянным лаем. Подъехал Эрик, он раскраснелся, в глазах появился блеск и интерес к жизни. Его лошадь, охваченная охотничьим азартом, подобно хозяину, раздувала ноздри. От разгорячённых лошадей и людей исходил пар и, клубясь, растворялся в октябрьской прохладе.
Лисы метались по лощине. Эрик натянул тетиву лука и прицелился. Неожиданно он вспомнил другую охоту, происшедшую много лет назад, когда он отстрелил волчице лапу. Его рука дрогнула: «Что со мной? Неужели я стал столь сентиментален, что не могу выстрелить в старого лиса и его отпрысков? Или я боюсь, что эти лисы окажутся оборотнями? Право же, напрасно!»
Эрик вновь прицелился, и варбилон, пронзивший воздух, вонзился в старого лиса. Он заскулил, словно побитая собака, дёрнул лапами и его чёрные старческие глаза замерли.
Эрик достал из колчана следующий варбилон: один из погодков-лисят взвизгнул и упал на жёлтую траву, дополняя яркую палитру осени красными тонами крови. Второго лисёнка подстрелил Курт.
Фрайграф спешился, его переполняло возбуждение, сердце учащённо билось.
– Господин желает вина? – предупредительно поинтересовался Курт.
Фрайграф сделал отрицательный жест рукой, и верный майордом понял, что повелитель желает остаться один.
Эрик снял перчатку и отёр лоб краем плаща, он решил немного пройтись вдоль лощины, пока егерь и загонщики утихомиривали собак и привязывали добычу к длинным деревянным шестам. Курт, зная, в каком подавленном состоянии пребывает господин после отъезда сына из Брюгенвальда, следовал за ним на некотором расстоянии, дабы не беспокоить и в то же время не выпускать из виду. Всё-таки лес, мало ли что может случиться…
Эрик брёл вдоль лощины. Лес смотрел на него поредевшими красно-жёлтыми листьями. Неожиданно он заметил впереди нечто, напоминающее хижину. Он ускорил шаг, направляясь к своей необычной находке. Действительно, при ближайшем рассмотрении это «нечто» оказалось старой заброшенной хижиной с полуразрушенной крышей.
Фрайграфа охватило непреодолимое желание открыть перекосившуюся плетёную дверь и войти внутрь, что он и сделал. Его взору открылась картина, отражавшая полную заброшенность жилища, обречённого на разрушение и гниение от дождей и снега.
