что никто не помнит, из-за чего они начались.
Но, день за днём, они изменились. Они не забыли своих родных мест, но общий враг сплотил их. Они были всех цветов и оттенков. Теперь – все они чёрные.
Слышно, как матросы трясут измождённых, раненых, больных. Среди невольников пронеслось указание: ни плеть, ни тростниковая палка не должны ускорить их движений. Нужно тянуть время. И по всему кораблю, от носа до кормы, все медлят, мешкают, чтобы дать свободе последний шанс.
Капитан Гардель наблюдает за всем этим хаосом. Он понял, что они делают. Он снова выстрелил в воздух и хлещет отстающих. Чем больше сопротивляются невольники, тем крепче в нём уверенность, что времени в обрез. Они что-то готовят.
С бака доносится крик. Нашли деревянную рукоятку клюкарзы. Вожеланд потрясает ею, стоя на носу. Она забилась в щель в погребе.
– Мне нужно лезвие! – кричит Гардель с кормы. – А не кусок дерева!
Он бежит к фок-мачте.
– Продолжать! Обыскивайте всех и каждого!
Он подбегает ко входу в погреб, расталкивая жмущихся на баке женщин. Схватив фонарь, он спускается по ступеням, старпом за ним следом. Гардель суёт нос в рукав, спрыснутый одеколоном.
Отсек крохотный и совершенно пустой. Все невольницы ждут снаружи. Он светит фонарём по углам. Ведёт им вдоль дощатого настила.
– Мы несколько раз всё обыскали, – говорит Вожеланд.
– Молчите. Ищите оружие.
– Это не оружие, капитан.
– Посмотрим, Вожеланд, что вы скажете, когда оно лишит вас второго глаза.
Гардель у задней стенки отсека. Он ставит фонарь, трогает пальцем тёмный сучок на толстой переборке.
– Дайте мне ваш нож.
Он резко бьёт по чёрному пятну. Затычка вылетает с другой стороны.
– Вот оно, – говорит Гардель, – в задней части мужского загона! Быстро! Дайте мне пятнадцать людей, а лучше – двадцать. Прямо за этой стеной притаился вооружённый негр, и, возможно, уже без цепей.
Великан ничего не слышит. Всю ночь он держал лезвие в голых пальцах. Рукоять не прошла в дыру в переборке. Израненные руки все в крови и железной стружке. Он уже не слышит, как приближается гомон, как щёлкает кнут. Стена товарищей вокруг начинает редеть.
Притом резать уже почти нечего: металла осталось толщиной с ноготь, а дальше – свобода.
Когда кольцо наконец размыкается, когда великан встаёт на ноги, он чувствует, как в лоб ему упирается ружьё.
– Дёрнешься – убью, – говорит Гардель.
Вся палуба, бак и ют целиком заполнены невольниками и командой. Человеческое море на борту корабля. Они смотрят на великана, на самом верху грот-мачты. Его подняли и привязали стоймя к стеньге, над самым верхним парусом.
Сто часов. Такое наказание назначил капитан. Сто часов наверху, без еды и воды, после сотни ударов плетью. Правильно карать – тонкое искусство, в котором Гардель считает себя непревзойдённым мастером. Великан должен послужить уроком, но по прибытии быть годным для продажи.
Лазарь Бартоломей Гардель стоит рядом со штурвалом. И дышит полной грудью. Он избежал худшего. Чтобы спокойствие было полным, он приказывает запереть невольников по отсекам. До его нового приказа света они не увидят. Случившееся также дало ему повод задвинуть подальше Пуссена с Мартом, которым он не доверяет. Они сами подписали себе приговор. И прекрасно. Больше ничто не помешает его грандиозным планам.
Лишь один вопрос продолжает его мучить. Записка не говорит, где конкретно искать сокровище на острове. С какой стороны причаливать, когда они доберутся?
Новые приказы капитана проносятся по судну. Убрать нижние паруса, чтобы не сбил крепчающий ветер. Половина экипажа занята на манёврах, вторая продолжает заводить назад невольников. Один парень вырывается, когда его пытаются затащить вниз. Это Сум. Он узнал Альму, которой две женщины помогают спуститься в погреб. Он молча бьётся, пытаясь привлечь внимание сестры.
Трижды кошка-девятихвостка падает ему на спину, но он не издаёт ни звука.
– Не стегай его! – кричит Абсалон. – Он блаженный. Принадлежит лично капитану.
В конце концов Сум исчезает в чреве судна.
Альма, ослабшая как никогда, даже не заметила брата. А если бы заметила, возможно, не узнала бы.
Всё, что она поняла: старого призрака и Жо – двух последних свидетелей её свободы – заперли на замок.
В последний миг, уже спускаясь в погреб и прежде чем надолго закрыть глаза, она замечает наверху при вспышке молнии будто бы тёмный флаг – это великан в небе.
Волны высокие, и Кук, спускаясь к офицерским каютам, крепко держит жестяной котелок. Хотя суп такой клейкий, что даже переверни его, он не прольётся. Кок останавливается перед каютой врача. Балансируя котелком, он достаёт из кармана ключ и отпирает дверь.
Капитан уже давно лишил хирурга Паларди его каюты и всех привилегий – из-за некомпетентности. Теперь он ужинает вместе с матросами. Его назначают на самые грубые работы: промазывать бараньим жиром полы, где они протекают, наполнять морской водой опустевшие бочки, чтобы вес судна не менялся. А его каюта тем временем служит камерой для Жозефа Марта и Жака Пуссена.
Когда дверь распахивается, они сидят бок о бок на бархатной скамье. Жозеф из кожи вон лез, доказывая, что плотник ни при чём. Но Гардель ничего не желал слушать. Пуссен дал себя запереть, поскольку отрицать свою ответственность не мог.
– Только вы и вспоминаете про нас, дорогой Кук, – говорит Пуссен, принимая котелок. – Мы бы вас пригласили отужинать с нами, но то, чем вы нас потчуете, вам в горло не полезет.
– Предпочитаю капитанский стол, – признаётся Кук.
– Я тоже, – кивает Пуссен. – Хотя меня к нему ни разу не приглашали.
– На судах, где я служил раньше, – говорит Кук, – главные плотники пользовались уважением как никто другой из офицеров. Они получали больше старпома, и за капитанским столом им наливали прежде него.
– Видно, я не такой, как все.
– Капитан вас невзлюбил.
– Я и не искал любви этого бедолаги. Лучше расскажите, Кук, что там творится, на воле. Нам ни о чём не говорят.
Кок надувает свои лягушачьи щёки и тяжело вздыхает.
– Дела плохи. Невольники совсем замолкли, что меня крепко беспокоит. Нужно спешить в Сан-Доминго, а капитану взбрело в голову сделать остановку для освежения.
Жозеф вздрагивает.
– Остановку?
– И где? – спрашивает Пуссен. – В Пуэрто-Рико?
– Нет. На голом камне без единого жителя. Остров Закхея! Никогда о таком не слыхал. Пулярок с молочными поросятами я уж точно там не найду.
Жак Пуссен как будто удивлён. Такие освежительные остановки – дело обычное. Как правило, их устраивают перед переходом Атлантики, на островах Сан-Томе или Принсипи у самого берега Африки, или уже в конце, перед прибытием.
