– Ты говорила, с карандашом.
– На самом деле это был папирус и уголек из костра, – поправилась Катерина. – И упал папарацци перед Иисусом Христом на колени и взмолился: «Посиди хоть немного на месте, о Господи! Бо у меня фотография твоя никак не выходит. А если я без твоего портрета к хозяину вернусь, он мне секир-башка сделает». Вспомнил тут Иисус зануду, что к нему с исцелением пристает, и говорит: «Как же вы меня достали! Ладно, пошли к колодцу. Сначала я лицо умою, чтобы чистым на картинке получиться». Ну, пошли они к колодцу. Христос помылся, а художник ему полотенце подает. Убрус то есть. Дескать, вытрись, мокрый. Иисус лицо промокнул, а негатив на ткани и пропечатался. Да так, что вода высохла, а изображение осталось.
– А-а, так вот это как случилось…
– Художник едва увидел эту халяву, закричал радостный: «Спасибо тебе, Господи!» «Да на здоровье!» – ответил Иисус, и это его заклятие навеки запечатлелось на убрусе. Прибежал мужик к царю Абгару, развернул убрус и говорит: «Во, исполнил заказ в точности». – «Ёкарный бабай!» – сказал царь, увидев портрет, и тут же исцелился. Осенил себя в восторге крестным знамением, вышел на улицу, загнал всех жителей города в Евфрат и окрестил тут же в христианскую веру. Ну, и Перуна тамошнего из капища в реку с посвистом выкинул. С тех пор и стало царство Эдесса первым христианским государством в истории. И все потом у Абгара-Угара было хорошо. А у чудотворца – плохо. Его поймали, распяли, ноги перебили да еще и зарезали. В общем, мрачнуха сплошная. Зря он, короче, в Эдессу не поехал. Ну, а убрус, понятное дело, после этого исцеляет всех, кого ни попадя, за что ему особо и поклоняются, списки с него делают, иконы, рисунки, полотенца и все такое.
– Да, – признал Женя. – Если бы Иисус поехал к Абгару, вся история христианства могла оказаться другой.
– Интересно было бы представить, – согласилась Катерина.
– А где этот убрус сейчас?
– Ну, типа того, – пожала его спутница плечами, – что там же, где и твоя школа… Очень на то похоже.
– Вот это попадалово… – Женя Леонтьев ощутил, как на спине проступил холодный пот.
– Не дрейфь, найдем мы твою школу! Это при Басарге, в шестнадцатом веке, их было как собак нерезаных. А после того, как Петр Первый всю систему образования снес под корень, школ осталось по пальцам пересчитать. Откуда при Екатерине началось, мы знаем. А девятнадцатый век проследить – это как два байта переслать.
– Ты не понимаешь… – покачал Евгений головой. – Где школа сейчас, я и так знаю. Но если то, что ты рассказала, правда хоть на одну сотую, нас точно пристрелят. Я бы пристрелил.
* * *
В ночь на Неопалимую Купину[36] в ворота Трехсвятительской обители послышался громкий стук. Инок Дионисий, стоявший всенощную в Богоявленской надвратной часовне, троекратно перекрестившись, поднялся с колен, спустился вниз по срубленной в левой башне лестнице, приоткрыл глазок, подсвечивая себе тонкой восковой свечой:
– Кого там несет среди ночи?
– Меня Бог прислал, – мрачно ответил на грубость боярин Леонтьев, и монах испуганно засуетился, отворяя ворота:
– Басарга Еремеич! Радость-то какая несказанная!
В отворенные ворота, ведя в поводу лошадей, вошли четверо вооруженных по-походному бояр. Следом за ними вкатилась двухколесная повозка. На ней под крышей из тонких досочек стоял щедро окованный сундук, расписанный изображениями золотых святых и Богородицы по багрянцу. Углы возка украшались подсвечниками, выше, под крышей, раскачивались масляные лампы.
– Что сие есть? – удивился нежданной красоте чернец.
– Братию буди, молебен хочу заказать.
– Ночью?
– «День дню передает речь, и ночь ночи открывает знание», как гласит восемнадцатый псалом, – ответил монаху из темноты боярин Софоний. – Буди, негоже монахам спать, коли миряне бодрствуют.
Инок послушался, потрусил к дому настоятеля, постучал, потом поторопился к хоромам за ним. Бояре же тем временем вошли в храм и стали зажигать свечи и лампы. К тому времени, когда встревоженные чернецы собрались во дворе, храм уже светил на двор всеми окнами.
– Что случилось, дети мои? – одним из последних вышел к ночным гостям настоятель отец Андрей.
– «Вставай, взывай ночью, при начале каждой стражи, – ответил ему Софоний, – изливай, как воду, сердце твое пред лицем Господа; простирай к Нему руки твои о душе детей твоих, издыхающих от голода на углах всех улиц».
– Плач Иеремии, – тут же узнал цитату инок.
– Ну так чего же вы тогда опасаетесь? – удивился боярин Зорин. – Ночные молитвы угодны Господу. Входите, подьячий царский желает службу о победе оружия русского отстоять.
Братия, переглядываясь, отправилась в церковь. Бояре затворили за чернецами створки дверей и встали перед ними.
Басарга, все это время стоявший перед алтарем с зажженной свечой, повернулся к братии:
– Доброй вам ночи, святые отцы. Дабы не томить безвестностью, сразу спрошу: кто из вас живот свой готов за веру православную и землю нашу нынче же положить?
Монахи недоуменно зашумели:
– Каждый готов, боярин. От мира ушли Господу нашему служить, себя ему посвятили. Наша жизнь принадлежит Господу.
– Иного услышать и не ожидал, – склонил голову Басарга. – Однако же для жертвы этой надобны государю только пятеро. Пусть те, кто готов муку смертную принять, к алтарю подойдут.
И опять вперед пошли почти все, у двери остались пятеро самых дряхлых и немощных старцев. Однако двадцати иноков боярину все равно было много.
– Кто в походы ходил, оружием владеет?
– Я под Казанью был, – отозвался один, упитанный и еще крепкий седовласый чернец.
– А я под Оршей, – кивнул худощавый и высокий старик.
– И я, – признался еще один седой монах.
– Мне с боярином ходить доводилось, пока бок не порвал, – несмотря на признание, чернец лет сорока на увечного походил мало. Верно, исцелился в обители. Молитвами…
– Я тоже, мыслю, постоять за себя смогу, – высказался на удивление молодой инок.
– Пятеро, – подвел итог Басарга. – Давай, отче Андрей, начинай службу за успех нашего похода.
Когда молебен закончился, боярин Леонтьев попросил удалиться всю братию, кроме добровольных мучеников, после чего решительно отодвинул алтарь, вынул из-за пояса топорик, поддел доски, оторвал, разгреб песок и под удивленными взорами монахов извлек из земли драгоценный ларец. Перекрестился, коснулся его губами, оглянулся на избранников:
– Отойдите в сторонку, братья, и старшего меж собой изберите.
Чернецы послушались, отступили к окну. Басарга же, открыв ларец, вынул сверток, переложил себе за пазуху, закрыл шкатулку снова и стал укладывать доски на место.
