Наконец еврейское меню иссякло, разгонная бутылочка «Камю» опустела, и очередь дошла до скворчащей, жаренной на сале яичницы. Офицеры оторвались от еды и, решив передохнуть, закурили «Звезду», паршивые, в общем-то, папиросы, на которые в довоенное время и не глянул бы никто. Увы, все изменчиво в этом мире!
– Да, цивилизация. – Страшила вдруг заметил, что из-под обшлага у него выползла вошь. Кривясь от отвращения, он с треском раздавил ее, вздохнул, вытер пальцы о скатерть и оглянулся на Хайма: – А что, любезный, вода еще не нагрелась?
– Сию минуту-с, – тот сделал шаг вперед, шаркнул кривенькой, добротно обутой ногой, – закипает-с.
Как все-таки хорошо, что единственный его сынок Венечка откупился тогда от фронта и теперь, сидя в далекой Аргентине, спокойно зарабатывает свой кусок хлеба с маслом. Над ним не каплет. Где хорошо, там и родина.
Офицеры успели докурить, выпить коньяка, закусить и только налили по второй, как их позвали в номера мыться. Каждому досталось по ведру кипятка, большому куску довоенного «мраморного» мыла «Ралле и К°» и сколько душа пожелает холодной воды, тонкой струйкой вытекающей из крана. Это было сказочное богатство из несбыточного сна. Когда сопреют подштанники, пещера Али-Бабы – это тьфу по сравнению с туалетной комнатой при гостиничном номере. О, внеземной восторг, райское наслаждение, исполнение заветных желаний!
Офицеры неспешно вымылись – не так чтобы начисто, но до полной победы над вшами. Побрились, надели свежее белье, намотали чистые портянки и наконец-то почувствовали себя людьми. Теперь можно было вернуться к столу, прикончить под закуску коньячок, навалиться на яичницу с салом, покурить, откупорить еще бутылку, съесть галушек со сметаной и медом, а потом – спать, спать, спать, чтобы ни храпа, ни вони, ни надоедливого колесного стука. Спать.
Однако тихо, без эксцессов, пасть в объятия Морфея офицерам не пришлось: в зале их ждал обещанный десерт – с полдюжины скучающих доступных женщин. Привычно закинув ногу на ногу, так, чтобы выглядывали кружева, они сидели вдоль зеркальной стенки и с отвращением следили, как лысый коммерсант, местный постоялец, убирает жареную курицу – причмокивая, обсасывая жирные пальцы, в одиночку. Хоть бы за столик кого позвал, жила!
Хайм оказался прав насчет клубники – девочки были что надо. Пара пышногрудых, розовощеких красавиц, недоучившаяся, попавшая в беду рыжая гимназисточка, бойкоголосая дивчина с соболиными бровями и актриска варьете – черноволосая, худенькая, похожая на хищного зверька, крутобедрая, с трогательной детской улыбкой, роскошная местечковая еврейка. В ее близоруко прищуренных глазах светились равнодушие, расчет и тщательно скрываемый страх – не пасть еще ниже, на самое дно зловонной человеческой клоаки.
– Пойдем-ка, милая. – Граевскому было все равно, и он, не выбирая, повел к себе в номер пышногрудую курносую дивчину, оказавшуюся говорливой, глупенькой и простоватой.
– А вы меня, пан офицер, на время чи на ночь? – Выпив коньяку, она раскраснелась, распустила косу и, наивно полагая, что это должно быть приятно, уселась клиенту на колени. – Экий вы гарный, ох, и справлю же я вам, пан офицер, удовольствие, довольны будете. Завсегда уси довольны. Тю, вы ж не думайте, у мени заразы нема, вчера только доктор бачил. Может, знаете, Исаак Абрамыч, с Елисаветинской? Он добрый, за чистку всего сотню карбованцев берет. Ох, коньяк-то хорош! В грудях так и пышет жаром! Спытайте, пан офицер, какие горячие!
– Да, ровно печка. – Скучая, Граевский равнодушно взял ее, не спеша, монотонно, словно механическую заводную куклу, застонал, не разжимая зубов, от накатившего наслаждения и стал стремительно проваливаться в сон, уже не слыша пронзительных женских взвизгов. Привиделось ему, будто он снова едет в вагонном сортире – холод, вонь, выматывающий стук колес…
Паршин остановил свой выбор на рыжей гимназистке, худенькой, интеллигентной, с мечтательным выражением больших печальных глаз. Будучи натурой опытной, она легко почувствовала, что клиента можно взять на жалость, и, пустив слезу, принялась живописать историю своего грехопадения. Поместье сожгли, родителей убили, над ней, совсем еще девочкой, надругалось сборище пьяных мужиков. Аборт с осложнениями, смертельная тоска, нежелание жить. Теперь – грубость клиентов, незавидная судьба проститутки, никаких перспектив. Хоть в петлю лезь.
Паршин был тронут до слез, подарил гимназистке тысячерублевую ассигнацию и в постели обращался с ней нежно, словно с новобрачной. Парадокс природы – все жестокие люди весьма сентиментальны.
Страшиле особо выбирать не пришлось – его самого уже давно выбрали. С чарующей улыбкой хозяйка заведения прижалась к нему глубоким декольте и с загадочным видом чуть ли не силой увела к себе. Казалось, она собиралась дать ему что-то особенное, чего еще не удостаивался ни один мужчина на свете. Впрочем, Страшила не очень-то возражал – такое внимание всегда приятно. До самого утра из хозяйских покоев доносились скрип кровати и сладостные крики волоокой матроны – в чем в чем, а уж в мужчинах-то она разбиралась…
Над Киевом повисла ночь, сплошной стеной шел мокрый снег. А где-то за белесой пеленой, пронзая непогоду буравами прожекторов, тащились эшелоны Муравьева. Они были уже совсем близко.
– Проходи. – Выпятив челюсть, Мазель взял Гесю за локоть и жестко посмотрел на часового у дверей. – Товарищ со мной.
Говорил он негромко, почти не разжимая зубов, веско роняя каждое слово.
Часовой шмыгнул озябшим носом и, скользнув колючим взглядом по Гесиной фигуре, промолчал. Стоя на морозе в солдатской шинели, перетянутой крест-накрест пулеметными лентами, в драных сапогах и мятой офицерской фуражке, он мечтал о тепле караульного закута. Лимонки на его поясе подернулись инеем, с усов свисали длинные сосульки.
В вестибюле бывшего здания градоначальства было неуютно. Из людских ртов клубами вырывался пар, два пулемета, подняв тупоносые морды, словно церберы, застыли у входа. Вдоль стены кривилась чернильная стрелка, рядом лихо выплясывали корявые буквы: «Комендант».
– Нам наверх. – По мраморной, знавшей лучшие времена лестнице поднялись на второй этаж, повернули в коридор направо. Взявшись за бронзовую ручку, Мазель без стука открыл массивную, мореного дуба дверь и коротко оглянулся на Гесю: – Заходи.
Это была приемная. Стол на резных ножках, черный кожаный диван, бархатные складки портьер, плотно закрывающих окно. Из стены сиротливо торчал ржавый железный крюк – раньше на нем висел парадный, в полный рост, портрет государя императора. Воздух в помещении был сперт, пахло табаком, печным угаром и чем-то кислым. В углу, оседлав венский стул, курил плечистый парень в распахнутом полушубке. Увидев Мазеля, он вскочил, подобрался и машинально, по фронтовой привычке, спрятал папиросу в рукаве.
