Они просидели допоздна, рассказывая друг другу в мельчайших подробностях обо всем пережитом после расставания. Княжна с благодарностью отзывалась о старой Улале, которая вы́ходила ее после пребывания в темнице, учила разбирать травы, гадать, общаться с животными, а когда Всеславна окончательно окрепла, собрала ее в дорогу, хоть и тяжело было расставаться с девушкой, которую она полюбила как дочь…
Утром воевода кликнул Добрыню.
— Вот что, Добрынюшка, княжна вернулась. Ты уж присмотри за ней…
— Глаз не спущу! — заверил Добрыня. — Муха не сядет, пока не вернется Аскольд. Вот те крест! — И он усиленно закрестился.
Зная, что парень умрет, а слово сдержит, Сеча успокоился и занялся своими делами.
Добрыня неотступно, как тень, следовал за княжной повсюду. Первое время она испытывала неловкость, но потом привыкла чувствовать себя в безопасности, хотя ужас пережитого в темнице до сих пор жил в ее душе.
Аскольд не сводил глаз с окружавшего их врага. Теперь татары вытянулись в одну с ними линию, а правое крыло, отрезав их от леса, даже ушло вперед. Воинов там было гораздо больше — они явно стремились не дать русским прорваться к спасительным местам. Юноша оглянулся на Кузьму, который еще тащился на своем длинноногом жеребце. Было ясно, что долго тот не продержится. Надо было что-то предпринять. Аскольд снова медленно прошелся взглядом по всей вражеской подкове. С тылу цепочка казалась пореже. Решение было принято моментально.
— Назад, Кузьма, назад! — завопил он, осаживая и поворачивая на месте юркого конька. Лошадь ловко выполнила маневр, зато Кузьма чуть не сбил их с ног.
Татары просчитались. Они почти все были впереди, надеясь там схватить преследуемых. Слабые силенки задних, попытавшихся было преградить путь, оказались мгновенно смяты. Но конь Кузьмы не выдержал — казалось, он вот-вот испустит дух. Аскольд, придержав лошадь, поравнялся с другом.
— Вместе нам не уйти! — прокричал он. — Я тебя прикрою, скачи!
— Нет, Аскольд, ты уходи! — выдохнул Кузьма, бесполезно нахлестывая лошадь.
— Я дольше задержу, а так оба пропадем. Дай стрелы! — Юноша сам выхватил их из колчана. — У тебя дети, расти их. Я тебе все рассказал! Кланяйся отцу! Передай Всеславне, — голос его дрогнул, — что люба, слышишь, люба! Прощай, Кузьма!
И прежде чем тот успел вымолвить хоть слово, Аскольд повернул коня и поскакал навстречу врагу. Но он не пошел на него в лоб, а произвел маневр, позволивший оказаться с фланга передовой цепочки противника, шедшего на сближение с ним. Татарам пришлось разворачиваться. Этим и воспользовался Аскольд. Он сумел поразить стрелами передовых смельчаков и кинулся на другой фланг, заходивший ему в тыл. И там несколько точных выстрелов заставили врага сдержать стремительное приближение. И снова — навстречу другому флангу. Озлившись, татары начали брать юношу в кольцо. Приподнявшись в стременах, он в последний раз глянул через головы нападающих вслед удалявшемуся Кузьме. Хорошо было видно, что до спасительного леса тому оставалось немного, но главным было то, что враги его не преследовали. Прощальный взгляд на своего земляка… Внутри у Аскольда что-то оборвалось, словно отобрали самое дорогое. С уходом Кузьмы рвалась невидимая связь с родным миром…
А враги наседали. Очередные несколько метких выстрелов охладили пыл преследователей, но они подбирались все ближе. Татары не стреляли, видимо, решили взять живым. Все яснее различал Аскольд темные скуластые лица, широко посаженные вишневые глаза…
«Все на Топорка похожи, точно братья», — мелькнуло в голове.
Стрельбу уже нельзя было вести — враги настолько близко, что остро чувствуется запах их пота в морозном воздухе. Аскольд уже выхватил меч, но ловко наброшенный аркан свалил его на землю.
Кузьма отчаянно торопился. Вначале мало верил в свое спасение, хотелось одного: как можно скорее уйти от опасного места. Настегивая и без того взмыленного коня, он так забился в чащу, что еле выбрался оттуда глубокой ночью. Придерживаясь теневой стороны леса, во весь опор помчался на юг. Он боялся всего: татар, разбойников, волков… Все те напасти, которые он так удачно пережил, в любую минуту могли повториться. Поэтому он гнал бедное животное день и ночь, и только когда лошадь сама от бессилия опускалась на мерзлую землю, давал ей отдышаться — и гонка продолжалась снова.
На третий день скачки Кузьме удалось поймать одичавшего коня, который, тоже боясь всего, выбежал прямо на человека. Дело пошло веселей.
Только очутившись в родимых местах, Кузьма почувствовал себя в безопасности. Однако он никак не мог решить: идти сначала домой или к воеводе. Он боялся вопросов об Аскольде, хорошо зная крутой нрав воеводы. Неизвестно, сколько продолжались бы его терзания, если бы его внезапно не окружила группа людей. Ребята попались незнакомые и, не признав в Кузьме своего, решили вести его прямо к воеводе.
Сеча встретил Кузьму в той же знакомой гриднице, только потемневшей, словно посуровевшей за время его отсутствия.
— Где Аскольд? Топорок? — набросился он с вопросами, едва Кузьма снял с головы чужую мохнатую шапку.
— Топорок изменил! Предал! А Аскольда… нет больше, — тихо сказал Кузьма, опустив глаза. — Татары убили. Но я не виноват, вот те крест! Он сам велел: скачи, отцу расскажи о вороге нашем!
— Погиб?! — Сеча схватил Кузьму за плечи, оттолкнул и нервно заходил по комнате. Он ходил долго, не произнося ни слова, потом сел на скамью и, опершись руками на стол, уронил на них седую голову.
— Тяжко мне, ой, тяжко… — глухим от сдерживаемой боли голосом сказал он. — Аскольд был воин, и я знал, что ждет воина. Но так рано… И внуков не оставил, — Сеча отер ладонями повлажневшие глаза.
— Он просил передать Всеславне, что… люба, — последнее слово Кузьма произнес быстро, будто стесняясь его.
— Люба?.. Эх, ступай домой, Кузьма. Завтра с утра приходи…
Наутро, не успело еще подняться зимнее солнце, город облетела страшная весть. С рассветом потянулись к воеводиному дому люди.
Всеславна уже несколько дней томилась тяжелым предчувствием, потеряв покой. И сегодня, проснувшись до рассвета, долго лежала с закрытыми глазами, но сон не шел. Обычно она находила спасение на заднем дворе, помогая ухаживать за скотиной. Задав корма, долго гладила послушных животных. По утрам на дворе всегда было шумно, и это быстро рассеивало тоскливые думы.
Накинув потрепанный уже тулупчик, давний подарок тетки, девушка побежала к коровнику — к своей любимице, молодой, ходившей вторым телком пестрой корове. Угостив животное куском хлеба с солью, принялась за работу. Ей нравился крестьянский труд, напевный звон упругих струек молока. Потом вместе с другими девчатами отнесла удой на кухню, где старая Котьма осторожно разлила его по кринкам, налив девчатам по глиняной кружке парного молока.
