— Кто побил?
— Солдаты.
— А папка что ж? — Князь заметно наливался гневом.
— Папку тож. — Девочка переминалась с ноги на ногу, поджимая то одну, то другую. Князь подхватил ее и посадил рядом с собой на койку. — Стали мамку забижать, папка их коромыслей, а они его саблями. Потом мамку забидели и тоже порубили. А я убегла.
— Не догнали?
— Не, я спряталась. А посля к баушке пошла, в Калиновку. Да заблудилася.
— Волох! Отведи девчонку к Александрову. Пусть они с Парашкой отмоют ее, накормят да оденут как-нито. Понял? А потом — в обоз, что ли?
— Слушаю, ваше благородие. В полном виде будет сполнено. — Он пропустил девочку вперед, откинул полог, обернулся: — А водка туточки, возля порога, на холодку. — Вздохнул чему-то.
— Видишь, Алешка, каков у нас враг? — Помолчал сурово, опять ус потрогал. — Завтра, поручик, не стремись пленных брать. Кормить их еще…
…К вечеру Параша привела девочку:
— Просилась доброго барина посмотреть.
— Ну и сама покажись, — усмехнулся князь. — Да и красавица вышла! Глядишь, скоро и сосватают.
Александров и Параша в две иглы обшили девочку. Сарафанчик, платочек, обувка нашлась — еще не очень по ноге, но уже и не босая. На спине, меж худеньких лопаток — тоненькая косичка с вплетенной ленточкой. И глазки уже совсем другие — не усталые и не испуганные. Бойкие даже.
— Тебе принесла, — она вложила в сухую ладонь старика Щербатова липкий леденец. — Гостинец.
— Ай спасибо, Анастасея! Чем же мне отдариться? У меня ведь, кроме сабли, и нет ничего.
— На лошадке покатай!
— Это дело, — похвалил Волох. — Пойдем, я тебя прокачу.
— Нет! — заупрямилась девочка. — Пусть меня вот этот барин покатает. — И указала пальчиком на корнета Александрова. — Ты усатый, с тобой страшно. А барин красивый, на барышню похож.
Корнет густо покраснел. Все посмеялись. Кто — весело, кто — хитро.
— Лучше всех я тебя покатаю, — ревниво сказала Параша. И быстро вывела девочку наружу.
Послышался конский топот и радостный визг.
— Пойду, догляжу, — сказал Волох. — Не сронила бы девчонку.
— Давай-ка, Лешка, и мы доглядим. — Князь, покряхтывая, натянул сапоги.
— Отдохнули бы. — Алексей взглянул в его посеревшее лицо. — Я бы с Буслаем съездил.
— Сам хочу съездить. У Буслая язык длинен, да глаз не зорок.
— Зато рука тверда, — заступился Алексей. И крикнул наружу, чтобы седлали лошадей ему и полковнику.
Дорогой ехали молча. Каждый свое думал. Поручик: как бы уговорить отца, чтобы отправился домой, не те годы уже для похода. Полковник: как бы уберечь сына от самой большой военной беды. Но оба знали: даст Бог, так и будут до победы воевать плечо к плечу, стремя в стремя.
Было тихо. Как бывает глухой осенней порой в предвечерье. Только позади потоптывали кони да раздавался редкий звяк — Заруцкой все-таки навязал свой полувзвод в охранение.
— Скучаешь по дому, Лешка? — тихо спросил князь, бросив поводья и раскуривая трубку.
— Не особо, батюшка. Матушку повидать хочется. Сестрицей полюбоваться.
— Скучать солдату непременно надо, — вздохнул князь. — Когда солдат домой рвется, он шибче врага бьет. Чтоб на пути к дому не стоял. — И вдруг: — Матушке твоей не больно-то сладко со мной жилось. Да и она ко мне — не с медом в чашке.
Алексей промолчал — негоже сыну родителей судить.
— А ближе ее, — вздохнул князь, — мне и нет никого. Любовниц много, а любовь одна.
Поднялись на взгорок — удачное место, чтобы с него обстрел вести. Главное, чтобы француз это понял. Ну и надежда, что Шульц подскажет.
Не спешиваясь, посмотрели на рощицу, за которой сейчас велась работа. Листва с берез уже облетела, но деревья стояли так густо, что лужайка за ними не просматривалась ничуть. Только вызывающе торчат за верхушками деревьев казацкие пики с флюгерами.
— Не слишком? — спросил старый князь. — Уж очень с наглостью стоят.
— Оно так и надо, господин полковник. Француз знает, что хозяева здесь — партизаны, они беспечны, особенно казаки. А пики казацкие для него, что сливки коту.
Резон в этом был. Французы казаков и люто ненавидели, и люто боялись. К тому же знали, что в казацких обозах и в мешках много хорошего добра имеется — золото, серебро и припас продовольственный.
Щербатов всмотрелся вдаль, правее болотца и рощицы.
— А что у тебя там шевелится?
— Зорок ты, батюшка. Там сухой ручеек тянется. Ребята его подкопают, и там утром стрелки залягут.
— Толково. Отрежут конницу и уничтожат. Сам придумал? То-то славно я тебя обучил делу воинскому. Глядишь — и отца превзойдешь.
— Да где уж! — улыбнулся в сторону Алексей.
— И то! Яйцам умнее курицы не бывать. Поехали домой. А то кабы водка не простудилась.
— Боюсь, она уже греется, — рассмеялся Алексей, — в брюхе у Волоха.
— Я его повешу!
Не повесил князь Волоха — утром с трудом поднялся; настиг его жестокий приступ подагры. Князь страшно ругался, Волох, наполнив водкой кружку, пихал в нее какую-то траву, настой делал. Немного отжав пучок обратно в кружку, наложил его князю на пальцы, обмотал ногу тряпкой.
— Ты чем бинтуешь? — бушевал князь. — Портянкой?
— Зачем портянкой? — не обижался Волох. — Полотенец это.
— Полотенец! Этим полотенецем коню под хвостом подмывать впору.
Волох, не слушая, натянул ему на ногу нескладный и громоздкий суконный чулок.
Князь встал: левая нога в сапоге, правая — вроде как в бесформенном валенке.
— Ну дурак — так дурак! Чтоб я такой чучелой боем командовал? Снимай разом, надевай сапог.
Волох не дрогнул.
— Лексей Петрович скомандуют. А ваше благородие будут подсказывать. Вот так-то мой батя однова…
— Знаю! — оборвал его князь. — Твой батя однова горилку дует и детей строгает. Дураков вроде тебя.
— Зачем только дураков? — Волох, будто не слушая, оглядывал правую ногу князя, примериваясь — не обмотать бы еще чулок поверх тесемкой, на манер онучи. — У него и умные выходили. Старший брат, к примеру, в офицеры вышел. И высочайшим повелением в дворяне произведен.
— Алешка! — рявкнул князь. — Ты его слышишь? Нашел, каналья, с кем меня ровнять. Что у тебя там в кружке осталось? Ну-ка, дай сюда.
— Невозможно, ваше благородие. Это не пьется, отрава в ней собралась.
— Да? — недоверчиво переспросил князь. — А не отрава, поди, осталась?
— Будет, — пообещал Волох, приближаясь с тесемкой. — Ввечеру. Ножку позвольте, обмотать. Неровен чулок потеряете.
— Шею себе обмотай! — рявкнул князь и, сунув в карман зрительную трубку, припадая на больную ногу, вышел из палатки. — Шибеник!
