— Мы пришли сюда совсем не для этого, — вполголоса сказал он.
— А для чего же? — спросил Коконнас.
— Сейчас увидишь, — ответил Ла Моль.
Оба друга перешли на «ты» на следующий день после той достославной ночи, когда Коконнас собирался выпустить кишки Ла Молю.
Ла Моль подвел своего друга к открытому окошку домика у подножия каменной башни, а у окошка, опершись локтями на подоконник, стоял какой-то человек.
— А-а! Это вы, ваши светлости! — сказал человек, приподнимая колпак цвета бычьей крови и обнажая голову с густыми черными волосами, ниспадавшими до бровей. — Милости просим!
— Кто это? — спросил Коконнас, пытаясь что-то вспомнить: ему казалось, что он видел эту голову в каком-то из своих кошмаров.
— Это твой спаситель, дорогой Друг, — отвечал Ла Моль, — тот самый, что принес целебное питье, которое так помогло тебе.
— Ах, вот как! — произнес Коконнас. — В таком случае, друг мой…
И он протянул человеку руку.
Но, вместо того чтобы сделать ответное движение, человек выпрямился и таким образом отдалился от двух друзей на равное его вогнутой спине расстояние.
— Сударь, — обратился он к Коконнасу, — благодарю за честь, какую вы намерены мне оказать, но если бы вы знали, кто я такой, вы, вероятно, ее не оказали бы.
— Будь вы хоть сам дьявол, я ваш должник, — сказал Коконнас, — потому что, если бы не вы, я бы теперь лежал в могиле!
— Я не совсем дьявол, — отвечал человек в красном колпаке, — но люди предпочли бы встретиться с дьяволом.
— Кто же вы? — спросил Коконнас.
— Сударь, я Кабош, палач парижского судебного округа, — ответил человек.
— А-а!.. — произнес Коконнас, убирая руку.
— Вот видите! — сказал Кабош.
— Нет! Я прикоснусь к вашей руке, черт возьми! Давайте вашу руку!
— Взаправду?
— Во всю ширь ладони!
— Вот она!
— Еще шире… шире… отлично!
Коконнас вынул из кармана пригоршню золотых монет, которые он предназначил своему безымянному лекарю, и высыпал их в руку палача.
— Я предпочел бы только вашу руку, — сказал Кабош, — золото и у меня бывает, а вот в руках, которые жмут мою руку, — большая недостача. Ну, все равно. Да благословит вас Бог!
— Так, значит, это вы, — с любопытством глядя на палача, — заговорил пьемонтец, — пытаете, колесуете, четвертуете, рубите головы, ломаете кости? Ну что ж, очень рад с вами познакомиться!
— Сударь, не все делаю я сам, — отвечал Кабош. — Как вы, господа, держите лакеев, чтобы они делали то, чего сами вы делать не желаете, так и я держу помощников, которые делают всю черную работу и отправляют на тот свет мужланов. Но когда случается иметь дело с благородными, ну, например, с такими, как вы и ваш товарищ, — о, тогда дело другое! Тут уж я сам имею честь делать все до мелочей, от начала до конца, то есть начиная с допроса и кончая отсечением головы.
Коконнас невольно почувствовал, что дрожь пробежала по всему его телу, как будто жестокие клинья уже стиснули ему ноги, а стальное лезвие коснулось шеи. Ла Моль безотчетно испытывал то же ощущение.
Но Коконнас, устыдившись своего волнения, преодолел его и, прощаясь с Кабошем, решил напоследок пошутить:
— Что ж, ловлю вас на слове: когда придет мой черед влезать на виселицу Ангеррана или на эшафот герцога Немурского[22], я буду иметь дело только с вами.
— Обещаю.
— А в знак того, что я принимаю ваше обещание, вот вам моя рука, — сказал Коконнас и протянул руку палачу, тот робко пожал ее, но было видно, что ему очень хочется пожать ее от всей души.
И все-таки от одного прикосновения Коконнас слегка побледнел, хотя улыбка по-прежнему играла на его губах;
Ла Молю было не по себе, и, увидав, что толпа, следовавшая за круговым движением деревянной башни, снова подходит к ним, он дернул друга за плащ.
Коконнас, в глубине души желавший так же сильно, как и Ла Моль, покончить с этой сценой, в которой по свойству своего характера принял гораздо большее участие, чем хотел, кивнул головой и пошел вслед за Ла Молем.
— Признайся, что здесь легче дышится, чем и Рынке! — сказал Ла Моль, когда они дошли до Трагуарского креста.
— Признаюсь, — ответил Коконнас, — но все-таки я очень рад, что познакомился с Кабошем. Полезно везде иметь друзей.
— В том числе и под вывеской «Путеводная звезда», — со смехом сказал Ла Моль.
— Ах, бедняга Ла Юрьер! — воскликнул Коконнас. — Вот кто погиб, так уж погиб! Я сам видел огонь из аркебузы, слышал, как пуля звякнула, точно о колокол собора Богоматери, и, когда я уходил, он лежал в крови, которая шла у него из носу и изо рта. Если считать его нашим другом, то он им будет на том свете.
Продолжая разговор, молодые люди дошли до улицы Арбр-сек и направились к вывеске «Путеводная звезда», все так же скрипевшей на том же месте, все так же манившей путешественника очагом, предназначенным для чревоугодия, и надписью, возбуждающей аппетит.
Коконнас и Ла Моль думали, что застанут всех домочадцев в горе, вдову в трауре, а поварят с крепом на рукаве, но, к своему великому удивлению, они застали в доме кипучую деятельность, г-жу Ла Юрьер — сияющую, а слуг — веселыми, как никогда.
— Ах, изменница! — воскликнул Ла Моль. — Успела выйти замуж за другого!
Тут он обратился к новоявленной Артемисии[23].
— Сударыня, — сказал он, — мы дворяне, знакомые бедняги Ла Юрьера. Мы оставили здесь двух лошадей, два чемодана и теперь пришли за ними.
— Господа, — отвечала хозяйка дома, тщетно роясь в памяти, — я не имею чести знать вас, поэтому, с вашего разрешения, я позову мужа… Грегуар, сходите за хозяином!
Грегуар прошел через первую общую кухню, представлявшую собой ад кромешный, во вторую, представлявшую собой лабораторию, где готовились кушанья, которые Ла Юрьер при жизни считал достойными того, чтобы он готовил их своими собственными опытными руками.
— Черт меня побери, если мне не грустно видеть в этом доме веселье вместо горя, — тихо сказал Коконнас. — Бедняга Ла Юрьер! Эх!
— Он хотел убить меня, — сказал Ла Моль, — не я ему прощаю от всей души.
Он не успел договорить, как появился человек, держа в руках кастрюльку, в которой он тушил чеснок, помешивая его деревянной ложкой.
Коконнас и Ла Моль вскрикнули от удивления.
На крик человек поднял голову, испустил крик, в свою очередь, и, выронив из рук кастрюльку, застыл на месте с деревянной ложкою в руке.
— La nomine Patris, — забормотал он, помахивая ложкой, как кропилом, — et Filii, el Spiritos Sancti…[24].
