В 1791–1792 годах каждый понедельник Коммуна открывала большие синие двери Гард Мебль, королевского склада, чего-то вроде Лувра с остатками доспехов, королевских кроватей и драгоценностей короны.
— Вот там я впервые и увидел «Регент», — сказал император. — Я даже держал его в руках. В один из понедельников, когда всех впускали подивиться на обломки королевской власти, мы с Бурьенном[79] отправились туда. То было опасное время. Путешественники, зная о трудностях дороги, избегали приезжать в Париж.
Император рассказал о толпах в лохмотьях, в башмаках, подбитых большими гвоздями, с корзинами и палками, о женщинах в negligées á la patriote.[80] Все носили повязки национальных цветов, а многих украшали камешки, остатки Бастилии, превращенные в ожерелья и браслеты — бесстыдные драгоценности революции. Они приходили из городов, где даже деревья на площадях и святые носили красные колпаки, и даже Иисусу зачастую повязывали кокарду на левую руку.
— Кое-кто из пришедших на этот королевский склад был бос, — говорил он. — Когда мы ходили по комнатам с гобеленами и парадными кроватями, все шептались и задыхались от гнева. И всем хотелось видеть драгоценности. Они громоздились на полках шкафа на втором этаже. Все крупные бриллианты были воткнуты в воск в стеклянных витринах, но у «Регента» было собственное небольшое помещение.
Император улыбнулся, видя, что я навострил уши. Они с Бурьенном стали в очередь, взяли билеты и ждали, пока стражник не просунул бриллиант через что-то вроде окошечка билетной кассы. Камень был зажат в крепкие стальные тиски с железной цепью, запиравшейся внутри окошка на висячий замок.
— Тогда и король, и его бриллиант — оба оказались в клетке, — сказал он и добавил, что жандармы опрашивали каждого посетителя, но поскольку все говорили одно и то же, им быстро это надоедало.
— Бурьенн отпускал вульгарные шуточки, а я все смотрел. И не испытывал никакого желания, потому что этот бриллиант был для меня недосягаем, а желать должно того, что достижимо, не так ли? Однако же я его запомнил.
Я представил себе его тогдашнего — молодого, неприметного, удивленного, признавался он в этом или нет. Наверное, он, как и другие, кто грабил и сжигал наши поместья, пришел в ярость при виде множества драгоценностей, выставленных в такое время на обозрение «нации», как в насмешку. Люди не могли прикоснуться к этим сокровищам, но им говорили, что все это принадлежит им, ибо они были свободными гражданами, новыми американцами, они были patrie, родиной.
Один из членов Коммуны сказал:
— Люди сосут в этом доме молоко аристократии, которая слишком долго ими правила.
То было горькое молоко. Гард Мебль стал местом, где каждый понедельник культивировалось и расцветало возмущение. Я хорошо знаю это здание, поскольку десять лет спустя, вернувшись в Париж с небольшими деньгами, полученными за «Атлас», поселился за углом, на улице Сент-Флорентин, 6. Даже и тогда оно представлялось пустой усыпальницей — холодные и величественные комнаты отдавали одиночеством, свойственным всем музеям.
* * *
Среди тех, кто по понедельникам в первые месяцы 1792 года приходил поглазеть на драгоценности короны, был парижанин Поль Мьетт. Мьетт обретался на Елисейских Полях, где земля дымилась заразой и преступники скрывались за каждым деревом, готовые ограбить и убить всякого прохожего, разве только не самих себя. Каждый укрыватель или скупщик краденого в Париже рад был видеть Мьетта, «серебряного купца», когда тот опустошал свой мешок, каждое «сокровище» в котором имело собственную легенду.
Мьетт переодевался, когда приходил просить во имя народа показать ему большой бриллиант тирана. Два сыщика, стоявшие у каморки, заприметили его сразу же, ибо, как во всех крупных преступниках, в нем было что-то одновременно и заурядное, и настораживающее. Еще у него на плече имелось клеймо в виде буквы «V», которым клеймят воров, и четыре с половиной пальца на руке, тянувшейся к «Регенту».
Мьетт приметил, что камни можно вынуть из оправ и продать евреям, жившим рядом с Мон-де-Пьете. Он приметил, что двери в Гард Мебль со стороны улицы Сен-Флоретин иногда стерегут полупьяные сторожа, а иногда вообще никто не стережет, и еще — как близко стоят фонарные столбы к балконам первого этажа. Его не интересовало то, что Гард Мебль был одним из двух одинаковых зданий, построенных архитектором Габриэлем (второе — Отель Крийон) по просьбе маркизы де Помпадур, а лишь то, что в них легко забраться. В центре площади тогда еще стояла статуя Людовика Пятнадцатого работы Бушардона, и он не раз останавливался у бронзовых ног красивого и похотливого короля, носившего «Регент», и озирался, изучая место.
Мьетту было тогда тридцать пять лет, столько же, сколько королю. Его сажали в тюрьму за кражу, когда ему было тринадцать и пятнадцать, и выслали из Парижа. Потом он вернулся, был схвачен и освобожден до марта, когда его схватили вновь. В июне его опять посадили за решетку на четыре месяца. Он уже обдумал свой план, но теперь ему придется подождать.
* * *
20 июня 1792 года, пока Мьетт сидел в тюрьме Ля Форс, вербуя воров для ограбления Гард Мебль, тридцатитысячная толпа прошла по Тюильри. Наполеон, который приехал с Корсики месяцем раньше и видел «Регент», завтракал с Бурьенном рядом с Пале-Роялем, когда услышал глухой стук сабо по мостовой и увидел оборванных людей, проходивших мимо с поднятым на пику сердцем теленка с надписью «Сердце аристократа».
Он вышел, чтобы посмотреть поближе, и его увлекла толпа, направляющаяся к Ассамблее. Какой-то мужчина, подняв черные шелковые кюлоты на палке с перекладиной, кричал: «Трепещите, тираны! Идут санкюлоты[81]».
Они вошли в сад, и Наполеон тоже, подхваченный яростью толпы, ее запахами, и они сломали двери Тюильри и потребовали «этого дурака», имея в виду Людовика Шестнадцатого.
Король, которого заставили подойти к окну Эль-де-Беф, вынужден был принять красный колпак с пики, протянутый каким-то головорезом. Колпак оказался ему мал, и все начали смеяться. Они тыкали в него плакатом с надписью: «Трепещи, тиран!» и куклой, изображающей его жену, висящую на фонаре. Они заставили его выпить в честь народа.
— Что я вам сделала, что вы так меня ненавидите? — воскликнула Мария-Антуанетта, и Наполеон, притиснутый к сотням необыкновенных сверкающих предметов меблировки, отметил ее акцент и фантастически большую гротескную кокарду, которая на ней была. Мучения короля длились два часа, и Наполеон, делая при этом вид, что он так же разгневан, как и остальные, пытался понять его, насколько мог, и пришел к выводу, что король держался хорошо.
