Я перестала узнавать знакомых людей…
Любимый папин воспитанник, Юзик Нильковский, мой почти что брат, пришел арестовывать Алешиных родителей. Родные мои отказывались понимать происходящее.
Юзик был сирота. Матери он не помнил, а отец постоянно проводил время в тюрьмах – боролся за освобождение Польши и забыл о сыне. Папа нашел Юзика на улице – несчастный попрошайка умирал от голода.
Когда мама узнала, что приемный сын отвел в большевистскую тюрьму родителей Алексея, почти что зятя и мужа единственной дочери, она, рыдая, крикнула в лицо отцу, растерянному, потрясенному услышанным: «Как волка ни корми, все равно в лес смотрит! Твоя благотворительность! И пусть бы от голода издох тогда на улице, Иуда!»
Я тоже не понимала происходящего.
Рядом дышал, жил мой обожаемый Алексей – я любила его всем сердцем, всей душой пятнадцатилетней девчонки. Он был – мой мир, моя вселенная, мой остов беззаботной прежней жизни. Я верила ему, как Богу. И он спас меня, мой любимый, мой единственный, мой Алеша…
Утром Алексей выполнял «трудовую повинность» – очищал от снега двор. Наш сосед, приболевший профессор теологии, милейший Роман Захарьевич, попросил Алешу отработать и за него, а в награду принес охапку поленьев. Как мы ни отказывались от такой щедрости, старик ничего не хотел слушать.
Вернувшись с улицы, Алеша сразу же затопил буржуйку, прикрыл двустворчатые стеклянные двери в гостиную и присел рядом со мной.
Приближался Новый 1919 год. Несколькими днями раньше Алеша где-то раздобыл несколько еловых веток. В тепле они оттаяли, и смоляной запах зимнего леса разлился по комнате. Мы поставили их в чудом уцелевшую от обысков, треснувшую напольную вазу и украсили двумя огромными золотисто-красными стеклянными шарами.
Я сидела, укрывшись с ногами маминой шалью; она все еще слабо пахла ее любимыми ландышами. Молча смотрели мы на весело играющий в печурке огонь. Я накрыла Алешу концом пледа, вытащила руку из тепла маминых духов и провела по ежику волос, а потом вниз по колючим щекам, обветренным на морозе.
– Я совсем зарос, – смущенно трогая себя за щеки, извинился Алексей, но я, ничего не говоря, потянула его руку к себе и поцеловала ее.
Трещали поленья, в комнате стало совсем тепло, мы сидели, закутавшись в душистую мягкость маминой шали, и голова моя кружилась от любви и счастья. Ох, недаром говорил мой духовный наставник, добрейший иеромонах Ювеналий: «Бойся, когда хорошо, а не тогда, когда плохо». Как же он был прав!
Алеша тихо отвел мои руки, обнимавшие его за шею.
– Лиза, не время сейчас и не место. Ты же девочка совсем…
– Моя бабушка уже вышла замуж в пятнадцать лет, – обиделась я. – В восемнадцать лет она растила троих детей и говорила, что у настоящих чувств нет возраста.
– Так то бабушка. Времена были другие.
– Времена всегда одинаковы, – упрямо пробормотала я. – Для… отношений. Личных.
Выговорить слово «любовь» под его внимательным и таким печальным взглядом я не смогла.
Синие сумерки разлились по комнате. Я подвинулась к Алексею поближе, вздохнула и протянула к нему руки, но он решительно выбрался из-под пледа.
– Вот что, Лиза. Давно хотел поговорить с тобой. Тебе нужно уехать. Я смогу устроить это.
Я недоуменно посмотрела на него.
– Английский атташе – отец моего друга. Он сможет выдать тебя за свою родственницу или сотрудницу. Посольство через несколько дней уезжает из Петербурга в Польшу, а там – в Британию…
– Без тебя никуда не поеду, – твердо ответила я.
– Лизочка, вряд ли можно вывезти нас двоих. В один раз. Я приеду позднее.
– Без тебя никуда не поеду! – уже сердито повторила я.
Алексей опять присел рядом со мной, обнял, заставив растерять весь пыл возражений.
– Лиза, – обнимая и целуя меня в волосы, зашептал Алексей, – сейчас не время вредничать, делай, что говорят, обещаешь слушаться?
– Угу. Только без тебя никуда не поеду…
– Лиза, – мои губы обжег поцелуй, щеки разгорелись пожаром, сердце застучало на всю комнату, – обещай, что уедешь…
– Только с тобой…
– Я приеду, но позднее.
– Только с тобой. Я люблю тебя, – в первый раз сказала ему.
Он смотрел на меня ласково, с такой нежностью. Помню тот взгляд до сих пор, больше никто и никогда не смотрел на меня так!
– Лиза, выслушай же меня.
– Нет!
Алексей тихо отошел к темному окну.
– Иди ко мне, – немного погодя сказала я дрогнувшим голосом. – Ничего не нужно говорить. Все знаю, что хочешь сказать мне, все понимаю и ничего не хочу слушать… Я люблю тебя.
Печальный замерзший день гаснул за окнами, заблестели первые звезды. Показался нежно-золотистый серпик месяца. На старинной гравюре царь Михаил Федорович, поблескивая золотой парчой парадного одеяния, благосклонно взирал на нас из сгустившихся сумерек зимнего дня. Дробящийся огонек печурки освещал молчаливый силуэт Алексея.
Я знала, о чем думал Алексей, присев на подоконник обледеневшего окна нашей разоренной квартиры, потерявшей своего хозяина и притихшей в тот вечер, как испуганный ребенок. О том же, что и я.
Непрошеные слезы обожгли глаза. Только три года назад, мы также сидели в тишине квартиры, мама с папой ушли в театр, Алешины сослуживцы и мои подружки пришли праздновать наступающее Рождество.
Алешин друг ухаживал за моей страшно надменной кузиной и все читал ей наизусть стихи о любви, разлуке, опять о любви. Он был поэт, и кузина Юлия снисходительно принимала его ухаживания. Она только что вышла замуж за седого полковника царской армии, мужа обожала, а на поэта смотрела холодными глазами страстно влюбленной в другого женщины. Поэт обнимал, ласкал ее взглядами и выговаривал осипшим от неразделенной любви голосом:
Вы предназначены не мне.
Зачем я видел вас во сне?
Полковник погиб на фронте, друга-поэта расстреляли еще в 17 ом, кузина сгорела от испанки, а мои родители пропали – просто в один день ушли и никогда больше не вернулись домой.
Почему, почему мы не родились на двадцать, десять, пять лет раньше? Вместо страха, потерь и разлуки у нас были бы первые тайные от родных свидания осенними сумерками у потемневшей Невы. И страстные поцелуи в прихожей около наваленных на вешалки шуб, после официально объявленной помолвки, когда все делают вид, что ничего не видят и не слышат, но обмениваются едва заметными улыбками, а прислуга таинственно шепчется на кухне о «женихе». И венчание в переполненной, нарядной, полной цветов и девичьих голосов церкви. И шумные семейные вечера на Рождество, и сусально-весенняя Пасха. И поездки в скалистую, знойную от солнца и праздничной толпы Ялту. И именины наших любимых, так и не родившихся детей.
