Она сбила его с ног — оружейник из дружины конунга был повержен на землю женщиной. Сверрир стоял на краю очага и быстро затаптывал горящий торф. Эйнар Мудрый хотел взять мальчика за руку и увести его прочь, но тот зашипел на него, как лисица, на которой загорелась шерсть. Вскоре Гуннхильд заплакала, потом заплакал и Унас. Между короткими всхлипами он жалко вопрошал:
— Он ведь мой сын, правда?..
Так Унас явил всем свое ничтожество. Но Гуннхильд не отвечала ему. Мальчик стоял рядом, Гуннхильд не отвечала, и на этот раз Эйнар Мудрый не знал, как ему поступить, уйти или остаться. Он остался. Любопытство победило в нем скромность, которая в обычные дни так его украшала.
Все проходит, море успокаивается даже после самого свирепого шторма. Однако в сердце Гуннхильд осталось чувство победы, а Унас в своем сердце затаил жажду мести — чувство, всегда придающее мужчине силу.
На другой день Унас изрядно выпил для храбрости. Потом схватил Сверрира и по праву сильного избил его, Сверрир дважды тыкал пальцами ему в глаза и исцарапал лицо, прежде чем отец скрутил его и заставил стать на колени. Эта схватка происходила в горной пещере над усадьбой епископа, там Унас явил сыну свое мужское превосходство и свое благородное сердце. Когда он ушел, Сверрир остался лежать в пещере.
Несколько лет спустя Сверрир ввел меня в эту пещеру. Мы хорошо знали ее еще с детства, но теперь я говорю: Он ввел меня в эту пещеру. Он сказал, что Гуннхильд прятала его там от всего мира, когда он был маленький и все преследовали его, что именно там Унас нашел их, отвел к своему брату епископу и попросил его защиты и расположения. Когда мой отец вошел в пещеру, меня окружало сияние, но последнему я не очень верю, сказал Сверрир, ему всегда было присуще чувство меры, заставлявшее людей безоговорочно верить его словам.
Не помню, улыбался ли он, рассказывая мне эту историю, и не знаю, верил ли он сам тому, что говорил. Но теперь я понимаю: его глубоко несчастная душа, более тонкая, чем души прочих людей, обладавшая мало кому доступной нежностью и испытывавшая потребность проявлять ее, — которую он, правда, держал в узде благодаря своей исключительной воле — все это смешалось в нем, заставило его ввести меня в эту пещеру и сказать то, что он сказал.
Унас редко бил его.
Сверрир ничего не рассказал Гуннхильд, он сам говорил мне об этом, ибо знал, что страх Унаса перед безудержным гневом Гуннхильд — достаточно тяжкое наказание для этого слабого человека.
Много лет спустя, йомфру Кристин, я слышал, как люди, никогда не бывшие близкими к конунгу, рассказывали друг другу трогательную историю о том, как сын конунга был вскормлен в пещере.
***
Сегодня ночью, йомфру Кристин, я расскажу тебе лживую сагу, сагу о вымышленных событиях, которую мой добрый отец Эйнар Мудрый в свое время рассказал епископу Хрои. В детстве я целый год был у епископа в услужении и спал на полу рядом с его постелью. Так получилось, что в ту ночь я не спал, а только притворялся спящим, и слышал, о чем мой отец и епископ говорили за рогом доброго пива. Оба знали приличия и потому рог между ними передавался не чаще, чем это было принято. Эйнар Мудрый был умнее епископа. Но епископ еще больше, чем мой отец, любил хорошую лживую сагу. К тому же обоим хватало смелости смеяться над тем, что их забавляло, будь то вещи благородного свойства или не очень.
Отец рассказывал об одном воине в Бьёргюне, который три ночи подряд приходил к своей невесте, но был не в состоянии дать ей то, что она имела право требовать от него. Ему не раз приходилось видеть, как текла кровь в схватках между мужами, и он не выносил вида крови. На третье утро женщина поднялась со своего ложа и ушла, презирая его всей душой.
В Бьёргюне было много домов с продажными женщинами, но был один, весьма уважаемый, куда приходили только хёвдинги и самые знатные горожане. Ее приняли там с почтительностью, достойной дочери конунга. Она пробыла там три ночи — ровно столько, сколько он приходил к ней, но не мог дать ей то, чего она ждала. На третье утро она ушла оттуда и вернулась к своему жениху.
Говорили, что ни одна женщина во всем богатом Бьёргюне не могла сравниться с ней, и слух о ней рос от ночи к ночи. На третью ночь к ней пришел человек, претендующий на самое высокое звание в стране. Он не просил, он брал и, уходя, был очень доволен. Но с того дня ее жених окончательно перестал выносить вид крови.
Вот такую лживую сагу рассказал мой отец, и эти двое людей, один из которых был толкователь снов, а другой — епископ, как мальчишки, веселились над рогом с пивом. Когда отец отправился домой, епископ приказал одному из своих учеников светить ему факелом до самого дома, но отец отказался — он знает дорогу, знает на ней каждый камень, любит темноту и шум моря считает лучшим из спутников.
— Но если ты кого-нибудь встретишь? — спросил епископ.
— Его?
— Нет, ее. — Епископ засмеялся.
Они оба засмеялись, и отец сказал, что, пожалуй, все-таки будет лучше, если ученик епископа проводит его до дому, на двоих она не посмеет напасть.
Потом пришел ученик епископа, и отец ушел вместе с ним.
***
Три женщины долго царили в нежном сердце твоего отца. Первая — его добрая матушка, фру Гуннхильд, вторая — его жена, Астрид из Киркьюбё, и третья — это ты. Ты уже знаешь, что Астрид была приемной дочерью епископа, и сегодня я расскажу тебе о твердой воле твоего отца, которая помогла ему одержать много замечательных побед в тех битвах, что ему пришлось вести и с женщинами и с мужчинами.
Думаю все-таки, что мысли епископа Хрои были заняты вовсе не темными местами в Псалмах Давида в тот день, когда он не мог вспомнить, как зовут Сверрира и тот ударил его. Мне кажется, он скорей думал о цене на рыбу, а может, и о том, сколько стоит женщина. И скорей всего — теперь я уже в этом уверен — он прекрасно помнил имя мальчика, но хотел унизить его, указать ему его место, оскорбить и сделать так, чтобы Сверрир забыл дорогу к его дому. Но в тот день епископ потерпел поражение, столкнувшись с волей, которая превосходила его собственную.
Вскоре после того — я считаю тот день примечательным, ибо именно с него мужество Сверрира и его ум стали действовать заодно, и это превратило его в противника, с которым мало кто мог тягаться, — так вот, вскоре после того Сверрир явился к епископу и потребовал, чтобы тот взял его учеником в школу священников. Он уже давно поставил себе целью достичь высшей учености и таким образом служить нашей святой церкви. Время для этого он выбрал самое подходящее. Он понимал, и не ошибся, что епископ захочет исправить свою оплошность, проявив доброту могущественного человека и ответит да. Но епископ не благословил Сверрира, когда они расстались.
