Все было прибрано на палубе; матросы, окончив, свою работу, куда-то исчезли, и лишь в диаэте, вокруг стола, прикрепленного к палубе и на котором горела красивая помпейская бронзовая лампа о трех фитилях, сидели Мунаций Фауст, Азиний Эпикад и Неволея Тикэ, молодая невольница; оба последние были приглашены первым разделить с ним ужин.
Буря не унималась; море бушевало с яростью, и под напором его волн грохотали железные цепи, удерживавшие судно на месте, а самое судно скрипело и трещало; но три пассажира, сидевшие в диаэте, чувствовали себя в безопасности.
– Эпикад, – сказал Мунаций, желавший переменить разговор, касавшийся до тех пор предметов, его не занимавших, – я, право, не знаю, могло ли бы мое судно выдержать такую бурю, если бы Нептун устами Неволеи не предупредил нас об опасности.
– Ураган, действительно, страшный, – заметил Эпикад, осушая циату хиосского вина..[10]
– А ты, Эпикад, не предсказал его, хотя и знаком с морем?
– С этим я не знаком, – отвечал этот. – Я не был здесь со времени македонской войны: да, тебе известно, между прочим, что я постоянно плавал лишь Ионию и Тиррен; что известно было также и божественному Цезарю, которому я помог захватить пиратов, взявших было его в плен, и распять их всех, но прежде отняв у них с процентами те деньги, которые получили они перед тем за свободу Цезаря. А с этими проклятыми Цикладами, особенно бурными в начале марта, вряд ли когда-нибудь познакомлюсь.
– А вот она их знает, дав нам совет отойти от мыса, что под Марафоном, и отгадав в черной точке на небе Аттики бушующую теперь непогоду.
Говоря это, Мунаций предлагал молодой невольнице лучших смирнских фиг, родосских пирожных и римских белларий, – конфет, отличавшихся превосходным вкусом и подававшихся даже на роскошных пирах Мецената и Поллиона; потом налил ей в резную хрустальную чашу, называемую диатретой, нектара и старого хиоса, своим цветом еще более выделявшего слова, красовавшиеся рельефом на чаше и говорившие: «Bibe, vivis mul– tos annos», т. е. «Пей, будешь жить много лет».[11] В то же время он спросил у нее:
– Сколько лет, Неволея, ты считаешь от своего рождения?
– Шестнадцать, – отвечала девушка.
При таком ответе вопрос не мог оказаться нескромным.
– И ты уже так опытна в мореплавании, что можешь быть нашей наставницей в нем.
– Я много раз плавала между родным мне Милетом и Аргосом, по Карийскому морю и Цикладам. Мой отец принадлежал к мудрецам моей родины: ему были известны звездные законы и все науки; я училась у него.
– Ты не родилась невольницей?
– И не умру ею, – отвечала она лаконически. Мунаций, удивленный таким решительным ответом, бросил взгляд на Эпикада.
– А откуда у тебя такая уверенность? – спросил ее пират.
– От судьбы. Придет день, когда наши роли переменятся, и ты будешь вознагражден за то, что избавил меня от сирийских разбойников и обходился со мной человеколюбиво.
– Уверена ли ты в этом, о Тикэ?
– Разве когда-нибудь ошибались фессалийские предсказания?
Неволея отодвинула от себя все предложенные ей лакомства и даже не дотронулась губами до вина, так как ей, как девушке, употребление вина запрещалось родными обычаями.
Мунаций Фауст, заметив, что непогода сделалась тише и что девушка может чувствовать усталость и нуждаться в отдыхе, предложил ей уйти за перегородку, плотно отделявшую одну часть диаэты от другой, и лечь на находившуюся там постель.
– Да хранят тебя боги, о навклер, – проговорила Неволея, вставая и уходя в указанную комнатку.
Оставшись наедине с Азинием Эпикадом, Мунаций Фауст, промолчав некоторое время, погруженный в думы, сказал, наконец:
– Какую цену назначаешь ты за эту невольницу?
– Тебе должно быть известно, – отвечал старый пират, – что милетские невольницы самые красивые и грациозные и поэтому самые дорогие. Да я и не имею дурного товара, смотри: те фригийские юноши, которых ты видел на палубе, будут куплены у меня за шестьдесят червонцев каждый. В настоящее время этот товар поднялся в цене.
– Но какую же цену ты назначил за Неволею?
– Клади вдвое.
– Она моя! – воскликнул тотчас Мунаций. – Вот тебе деньги! – и вынув из туники кошелек, стал открывать его…
– Мунаций Фауст, – прервал его Эпикад, – разве я не сказал тебе, что Неволея уже продана?
– Клянусь Геркулесом! Этого не может быть.
– Это так есть, навклер.
– А кому ты везешь ее?
– В Рим.
– Кому, спрашиваю я?
– Каю Торанию, богатому купцу.
– Торговцу человеческим мясом, хочешь ты сказать?
– Называй его, как хочешь; ты можешь купить ее у него.
– А не можешь ли ты скрыть покупку Тикэ и воспользоваться двойной ценой, которую я дал тебе за нее?
– Я никогда не изменял доверию, а если бы это и сделал, то лорарий донес бы на меня.
Сделавшись мрачным и печальным, Мунаций погрузился в глубокое молчание, прерывая его лишь долгими и сильными вздохами, выходившими из взволнованной груди.
Наконец, и оба собеседника, в свою очередь, опустились на застольные ложа, на которых находились во время ужина и последнего разговора.
Старый пират не замедлил заснуть; его сильный храп мог быть слышен по всему судну.
А Мунаций Фауст?
Нам неизвестно, был ли Морфей одинаково благосклонен и к нему.
Буря, начавшаяся так неожиданно и бывшая столь сильной, стала быстро утихать и готова была совсем прекратиться. Но взволнованное море продолжало еще бить в скалы шумными волнами и, поднимая судно, грохотать его цепями.
Слабый свет приближавшейся зари только что начинал гнать ночные потемки, когда Мунаций Фауст вышел из своей диаэты и, бросив взгляд на море, увидел, что оно совершенно успокоилось. И небо также почти очистилось: клочки дымчатых облачков, ничтожные остатки грозовых туч прошлой ночи уходили за северный горизонт.
После этого, осмотрев палубу своего судна и все его принадлежности, навклер с удовольствием заметил, что бывшая буря не причинила никаких повреждений. Подойдя к носовой будке, где стоял ночной сторож, и найдя последнего задремавшим от усталости, естественной после тяжелой работы предшествовавшего вечера, Мунаций Фауст разбудил его и сказал:
– Иди и разбуди всех остальных: пора в путь, нам нужно наверстать потерянное время.
Молодой матрос, вскочив на ноги и стыдясь, что хозяин застал его спящим, поспешил исполнить приказание, войдя под навес, устроенный из парусов и веревок, и разбудив лежавших там рулевого и прочих людей.
В одно мгновение все были на своих местах. Кормчий скомандовал поднимать якорь и убирать цепи, и матросы живо принялись за работу. Тотчас же послышался визг блоков, по которым бежали канаты, и грохот цепей, и этот шум торопливой работы был достаточен, чтобы пробудить и остальных лиц, спавших еще на судне.
