и подумай о них.
Старик поднялся, оперся на свою клюку, взял узелок с едой и заковылял прочь из
трактира. Он был неприятен на вид: грязен, космат и оборван, его руки покрывали
язвы, а желтоватые глаза гноились. Да и пахло от него скверно. Но какая же
внутренняя сила была в этом человеке! И слова старого катара хорошо запомнились де
Пейну, задели какую-то потаенную струнку, нашли отклик в глубинах души
шампанского рыцаря.
Он ехал из Лангедока дальше на север. Миновав владения графа Тулузы, рыцарь
Гуго де Пейн въехал в герцогство Аквитанское, двигаясь по направлению к Сиенским
горам, за которыми лежали земли его родной Шампани. Объезжая горы с запада, он
снова размышлял по дороге. В сознании рыцаря то и дело всплывали слова старого
павликианина. Свет и Тьма… Он уже много раз слышал эти слова раньше. И не только
церковные пастыри произносили их. Язычники тоже делили мир на Свет и на Тьму, на
доброе и на злое. И вот теперь этот оборванный павликианин со своим учением…
«Но что же тогда получается? — Думал Гуго. — Если дьявол тоже способен
построить целый мир, то, значит, он ни в чем не уступает самому Господу Богу?
Выходит, что бога два: одного зовут Господь, а имя второго Сатана или дьявол. Один
представляет добро, а другой — зло. Но вряд ли. Скорее, старик ошибается. Нет, не
создан этот мир дьяволом, а создан Богом. Не может все окружающее исходить от
дьявола, ибо мир все же прекрасен. Красивы деревья, трава, цветы, небо, вода. А разве
способно зло порождать красоту? И дьявол, хоть и творит произвол повсюду, все же
слабее Бога. Не случайно же священники святой церкви говорят, что Сатана всего
лишь падший ангел. Значит, зло намного слабее, и добро, в конце концов,
восторжествует. Но вот только, где же свидетельства этому, если повсюду
господствует именно зло? Может быть, старик не так уж и не прав, и мир
действительно давно попал под власть Сатаны?»...
Был Великий Пост. Благовещение уже прошло, а Пасха еще не наступила.
Весеннее утро 1094 года выдалось в Шампани сырым и холодным. С затянутого
облаками неба время от времени накрапывал мелкий дождь. Резкий северный ветер
налетал порывами и трепал зеленый плащ всадника. После долгой зимы земля уже
оттаяла, снег сошел, и высокая пегая лошадь шла неровно, то и дело проваливаясь
копытами в наполненные жидкой грязью рытвины старой дороги.
Всадник ехал медленно. За ним на привязи плелась усталая запасная лошадка
такой же масти, как и первая, с притороченным к седлу большим продолговатым
щитом, длинным копьем и еще какой-то поклажей.
Сразу было видно, что всадник — человек военный и в пути давно. Он ехал один.
Кроме запасной лошади, никто не сопровождал его. И это обстоятельство само по себе
наводило на мысль, что человек этот бесстрашного нрава и, должно быть, умелый
боец, раз он пустился один в дальний путь в такое неспокойное время, когда грабежи
на дорогах стали обычным делом, а любой куст мог таить засаду.
Всадник отнюдь не выглядел могучим великаном, он не казался слишком
широким в плечах, да и роста был, скорее, среднего, но, по-видимому, отличался
завидной выносливостью и неприхотливостью. Черненый металл кольчуги, шлем и
длинный меч в ножнах, похоже, нисколько не тяготили его.
На первый взгляд костюм всадника, его оружие и лошадиная упряжь были весьма
просты и не слишком дороги. Ни один предмет снаряжения не блистал ни серебром,
ни золотом, ни самоцветами, и люди, не искушенные в военном деле, крестьянин,
ремесленник или монах, запросто могли принять этого всадника за простого
дружинника. Но внимательные глаза сразу заметили бы на латных сапогах воина
рыцарские шпоры, забрызганные дорожной грязью и оттого не блещущие желтым
металлом, а на талии, под распахнутым плащом, поверх кольчуги –– потертый
широкий пояс, обтрепанный и полинялый, но с сохранившейся еще местами
узорчатой вышивкой из золотых нитей. Для человека сведущего эти два знака
неопровержимо свидетельствовали, что проезжий не только благородного
происхождения, а посвящен в рыцарство. Просто этот рыцарь был скорее беден,
нежели богат.
По обеим сторонам раскисшей дороги простирались, упираясь у горизонта в
темные полосы леса, пустые, брошенные поля, заросшие уже кое-где кустарником.
Усталый и промокший всадник вспомнил, как когда-то, еще и не так давно, здесь, в
этих плодородных угодьях Шампани, золотились хлебные колосья и зрели тяжелые
гроздья винограда. Сердце его сжалось от нахлынувшей тоски по прежним временам,
по временам детства и юности, а на душе у него сделалось мрачно и тягостно.
Несколько лет назад вдоль этой дороги был цветущий край, работали люди,
двигались в обе стороны много пеших и конных. Теперь же и дорога, и местность
вокруг нее опустели. На пути, ведущем в родной замок, он не встретил ни повозок, ни
верховых. Деревеньки с ветхими домишками, разбросанные вдоль этой дороги, были
сильно запущены и почти безлюдны. Везде: в сыром воздухе, в безрадостном пейзаже,
в хмурых лицах немногих, бредущих по грязной дороге, крестьян чувствовалось
какое-то уныние, и, несмотря на то, что отсутствовал всадник всего неполных семь
лет, ему казалось, что прошла целая вечность: настолько разительны были перемены в
родном краю. Последние несколько лет во Франции выдались неурожайными, к тому
же, ужасная коса чумы прошлась по стране. Эти страшные «тощие годы» довели
крестьян до лютого голода, а держателей феодов до существования почти нищенского.
Хмурое утро уже начало переходить в тусклый пасмурный день, когда всадник,
наконец, увидел впереди единственную башню замка Пейн. В небольшом селеньице,
расположенном чуть в стороне от дороги, ведущей к замку, казалось, не было никого.
До едущего не доносилось никаких звуков, свидетельствующих о близости
человеческого жилья. Не слышал он ни голосов людей, ни мычания скотины, ни лая
собак. На месте, где раньше стояла харчевня с маленьким постоялым двором,
оказалось пепелище, да и от старой винодельни остались только несколько обгорелых
бревен. Создавалось впечатление, что жители давно покинули свою деревеньку.
Вдруг, чуть впереди, из-за ветхой скособочившейся хозяйственной постройки
показалась какая-то старая женщина в серых шерстяных лохмотьях. Уныло сгорбив
