«…И поверьте мне, господин де Лальер, что для меня гораздо приятнее было бы разговаривать с вами, нежели тратить силы на глупые дела, относящиеся к моей придворной службе. Мне так хотелось бы хоть на время избавиться от нее, вспоминая некие иные дни, как, надеюсь, вспоминаете о них вы. Но будет истинным облегчением для моего сердца снова побеседовать с вами, если вы окажете мне такую честь. Увы, наше общество должна будет разделять мадам Ришарде, но она не похожа на мадам де П. с её многочисленными ранами. Мсье, молю Господа нашего, дабы он даровал вам счастье и долгие дни».
Только бы ничего не случилось, только бы ничто не помешало свиданию! Блез считал оставшиеся дни — целых четыре… нет, три, если не учитывать сегодняшний. И, поскольку маркиз де Воль продолжал досадливо потирать подбородок, чувствуя, что явно просчитался насчет английского эмиссара, у Блеза на душе становилось все легче. Действительно, дело шло к тому, что госпожа регентша в конечном счете здорово промахнулась.
Проводить время в Женеве было приятно. Город ещё не превратился в ощетинившуюся твердыню кальвинизма45, он оставался католическим — и жизнерадостным, насколько позволяли политические распри.
Это был славный городок наполовину сельского вида, с обширными садами и огородами даже в пределах городских стен; а красивые его пригороды ещё не срыли в оборонительных целях. Издавна пропитанный, подобно другим средневековым городам, колючим духом независимости и уже склоняющийся к союзу с соседними швейцарскими кантонами — Берном и Фрибуром, город почти не скрывал своей нелюбви к феодальному сюзерену, Карлу Савойскому, и особенно к надменной молодой жене герцога, Беатрисе Португальской. Тем не менее он от всего сердца праздновал их недавний приезд — это был повод для веселья и несомненная выгода для торговли.
Герцогский кортеж, предшествуемый трубачами, с алебардщиками по флангам, состоящий из блестящих знатных господ и дам, останавливаемый на каждом углу живыми картинами и театральными представлениями, вызывал всеобщий восторг — если не присутствием их высочеств, то, по крайней мере, своей зрелищностью. В конце лета 1523 года вся Женева словно облачилась в карнавальный костюм.
После тевтонской аскетичности Люцерна маркизу де Волю было особенно приятно наслаждаться в Женеве французской кухней и вновь ощутить себя в атмосфере французской культуры.
— Господи Боже, — не раз вздыхал он, — когда я возвращаюсь мыслями к Люцерну, я чувствую такое счастливое облегчение, будто моя душа выпущена из чистилища! Представьте себе только! Эти страшные Альпы! Эти ужасные пики и ледники! И не на что посмотреть, кроме дали, нечего послушать, кроме лавин, коровьих бубенчиков и совершенно кошмарного немецкого языка! Истинное наказание! А что до гостиниц, то да будет угодно Всевышнему сохранить меня отныне и вовеки от «бирштубе»и ужасов «сауэркраут»!46
И, наслаждаясь контрастом с гнетущей обстановкой Люцерна, он с удовольствием смотрел на площадь под своими окнами, окруженную домами во французском стиле. Французская речь, понятная без переводчика, звучала музыкой для его слуха. Вдали текла быстрая Рона, в водах которой отражались дома и ветряные мельницы, напоминающие ему Францию. Справа он мог видеть нависший над рекой старинный мост, сплошь застроенный лавками и жилыми домами, наподобие Понте-Веккьо во Флоренции. И, невидимый отсюда, но всегда присутствующий в сознании маркиза, над всем возвышался старый город со своими шпилями и башнями.
Со всех сторон де Сюрси окружали свидетельства гуманистического века — единственная обстановка, подходящая для культурного человека, как он любил повторять.
Блез тоже находил свое времяпрепровождение здесь приятным. Хотя его и беспокоили мысли об Анне Руссель и его собственном будущем, он был слишком молод, чтобы они поглощали его полностью. Подолгу беседуя с де Сюрси о европейской истории и политике, он забывал о своем недавнем намерении вернуться к армейской жизни. При этом, к тайному удовольствию де Сюрси, часто удавалось переводить разговор на Англию, где маркиз не раз бывал.
Нет, это вовсе не такая варварская страна, как Блез думает.
Там есть два старых университета, известных своими достоинствами; в последнее время они сильно продвинулись вперед в изучении греческого языка. Конечно, следует помнить, что культура этой страны происходит из Франции и поэтому является лишь бледной копией оригинала. Свидетельством тому — язык англичан, который большей частью состоит из искаженных французских слов; их так долго произносили неправильно, что они стали совсем непонятны французам.
— «Лав», например, — вставил Блез, — что означает «любовь».
— А! — сказал маркиз с веселой искрой в глазах. — Тебе, оказывается, это словцо известно? Нет, «лав», по-моему, слово саксонское; англичане не имеют настоящего собственного языка, а заимствуют и воруют из языков других народов. Результат получается настолько плохой, что большинство людей светских и просвещенных предпочитают говорить между собой на латыни или по-французски, используя английский для разговоров с чернью, — и кто посмеет винить их за это?
— А вот «ай лав иуу», — продолжал Блез о своем, — значит «я люблю тебя».
— Чудесно! — воскликнул маркиз. — Я вижу, у тебя большие способности к языкам; вижу также, что в путешествии ты не терял времени даром.
Об английском правителе де Сюрси был лучшего мнения, чем об английском языке. Его проницательному взору представилось несколько случаев увидеть красивого молодого государя, что называется, насквозь.
Генрих Тюдор, по его мнению, подавал большие надежды: он обладал незаурядными способностями и волей. Но он был грузным молодым человеком — слишком грузным; а избыток тела в молодости — плохой знак, указывающий, что с возрастом человек станет тучным. Ибо плоть, говорил маркиз, если её слишком много, вступает в борьбу с духом.
— Вот и здесь, — сказал он, — можно видеть нездоровые последствия подражания. Король Англии горит желанием походить на короля Франции. Но единственное, что можно позаимствовать у человека, — это его внешние особенности. Так, если Франциск Валуа носит бороду, то и Генрих Тюдор должен ходить с бородой; если француз по-особому заламывает шляпу или шьет себе платье в некотором определенном стиле, то и англичанин подражает ему; если первый любит зрелища, охоту, женщин, воинскую славу, то и второй хочет того же. Но у короля Франциска все это — лишь пробивающиеся наружу искры внутреннего огня, который этому мясистому английскому государю совершенно не присущ… И пороки, которые с возрастом смогут лишь исказить облик одного, другого превратят в настоящую свинью.
