— Неужели вы считаете, что меня можно этим запугать? — расхохотался Кончини. — Да вам никто не поверит… Надеюсь, вы понимаете, что я ни перед кем не повторю тех признаний, которые сделал сейчас вам. К тому же вы не найдете и тени доказательств.
Фауста легонько кивала головой, словно соглашаясь с каждым его словом, но улыбка по-прежнему не сходила с ее уст. Сомнений больше не было: ей стало известно нечто важное, и она только ждала подходящей минуты, чтобы спутать все карты Кончини. А пока она играла с ним, как кошка с мышью: то позволяла добыче отбежать, то вновь цепко хватала ее. Однако в отличие от кошки Фауста не испытывала никакого удовольствия от своей игры; она всего лишь ждала, когда напуганный противник выскажется до конца, чтобы нанести удар наверняка.
— У меня есть, — внезапно перебила она итальянца, — свидетельство человека, которому было поручено утопить ребенка. Я знаю, где найти Ландри Кокнара — видите, я неплохо обо всем осведомлена, — и он расскажет все по первому же моему требованию.
— Лакей, которого я выгнал, как шелудивого пса! Жалкий висельник! Замечательный у вас свидетель, ничего не скажешь! — хрипло рассмеялся Кончини.
— Вы правы, — спокойно ответила Фауста, — показания такого свидетеля легко подвергнуть сомнению. Но я забыла ознакомить вас с одной маленькой подробностью. Теперь мне придется исправить свою оплошность. Этот Ландри Кокнар был набожен — разумеется, так, как может быть набожен человек подобного сорта. И поверите ли, он решил окрестить ребенка перед тем, как безжалостно утопить его. Акт о крещении был составлен по всем правилам… Вот, можете взглянуть на копию.
Поднеся руку к груди, она достала из-за корсажа бумагу и протянула ее Кончини. Фаворит машинально взял ее. Такого удара он не ожидал. На миг решительность покинула его, однако он сумел справиться со своей слабостью.
— О! Какое это имеет значение? Мы легко докажем, что эта бумага фальшивая!
— Вы правы, — улыбнулась Фауста. — Видите, я тоже совершенно откровенна с вами. Однако настоящий документ существует, и я могу, если потребуется, в точности воспроизвести его. На документе стоят подписи: во-первых, священника, который уже умер, но чью подпись можно найти в приходских книгах; во-вторых, крестного отца Ландри Кокнара, который жив и при необходимости сам ее удостоверит; в-третьих, двух свидетелей; оба они умерли. В документе сказано, что ребенок является дочерью синьора Кончино Кончини и неизвестной матери. Я приказала подделать подлинный акт, и теперь в нем значится следующее. Первое: вместо слов «неизвестной матери» написано полностью имя Марии Медичи. Второе: вместо подписи одного из умерших свидетелей стоит подпись женщины по имени Ла Горель, которая, как и Ландри Кокнар, жива и так же, как и он, засвидетельствует все, что я ей прикажу. Посему, если вы вынудите меня, я представлю этот акт и двух свидетелей в придачу. А это, согласитесь, уже кое-что.
И вновь она с удовлетворением отметила, что удар попал в цель. Кончини опять растерялся. В замешательстве он бросил взор на портьеру в надежде на подсказку или хотя бы на поддержку. Леонора поняла его и, вновь высунув голову, резко покачала ею, что означало решительное «нет». И Кончини повторил:
— Мы станем утверждать, что документ подложный, а свидетели лгут. Да кто станет колебаться, выбирая между королевой-регентшей и двумя безвестными бродягами!
Фауста презрительно улыбнулась, слушая жалкий лепет Кончини, желающего отвести от себя обвинение.
— Никто, здесь я полностью с вами согласна, — уступила она. — Но бедный мой Кончини, подумайте только, какой скандал разразится после того, как вся эта история выплывет наружу! Вспомните: мы с вами не в Италии. Мы во Франции, в Париже. Во всем, что касается чести, французы были и остаются весьма щепетильной нацией. Они не пожелают иметь своей королевой женщину, заподозренную в столь ужасном преступлении. Поднимется такой шквал гнева, что королеве, даже если ей и удастся оправдаться, придется бежать. А бегство королевы повлечет за собой ваше падение… если, конечно, вас не убьют еще раньше.
Из-за портьеры появилось бледное лицо Леоноры. На этот раз ее энергичные движения головой означали:
«Она права!»
Хотя и с некоторым опозданием, но Кончини все же понял ее. Поведение его мгновенно изменилось.
— Вы совершенно правы, сударыня, — произнес он, — и я благодарю вас за то, что вы указали мне, откуда следует ожидать опасности. Ибо то, о чем вы только что напомнили мне, действительно весьма опасно. Поэтому мы поступим по-иному.
— И что же вы собираетесь делать? — спросила Фауста с угрожающим спокойствием.
— Ничего особенного, — усмехнулся Кончини. — Прежде всего я сообщу о ваших намерениях королеве.
— А затем? — холодно произнесла Фауста.
— Затем все будет так, как решит королева-регентша. Не забывайте, что даже угольщик — господин у себя дома.
— Вы хотите сказать, что она отправит меня в Бастилию составить компанию моему протеже герцогу Ангулемскому?
— Вы сами это сказали, сударыня. И будьте уверены — как только вы окажетесь в Бастилии, мы сделаем все, чтобы вы больше никогда оттуда не вышли. А если вам захочется поговорить, никто не станет чинить вам препятствий, ибо стены Бастилии толсты и не пропускают наружу воплей заключенных.
— Тем более стоны умирающих, — улыбнулась Фауста.
— О, сударыня, мне давно известно, что вы обладаете поистине непревзойденным умом, — мрачно пошутил Кончини. — Вы поняли меня с полуслова.
— Значит, меня следует арестовать? — произнесла Фауста, также переходя на шутливый тон.
— Увы, сударыня, хотя мне искренне жаль вас. Но я все предусмотрел. Все уладится само собой: я просто оставлю вас у себя.
— Действительно, все очень просто. Я уже могу считать себя узницей, — усмехнулась она.
И вдруг изменившись в лице, она произнесла:
— А вы знаете, что такое война?
В словах ее Кончини ощутил неприкрытую угрозу. Несмотря на прочность своего положения, он чувствовал себя отнюдь не безмятежно. Фауста же была по-прежнему надменна, величественна и совершенно спокойна. Однако Кончини, посчитав свои позиции неуязвимыми, первым устремился в бой и теперь вынужден был продолжать его.
— Вы поздно вспомнили об этом, сударыня. Раз вы стали моей пленницей, то война окончилась, еще не начавшись.
С тем же холодным выражением лица, от которого Кончини давно уже было не по себе, Фауста нанесла решающий удар:
— Вы не поняли меня, сударь. Речь идет не обо мне. Я согласна стать вашей пленницей. Речь идет о войне с Испанией.
Слова эти, словно палица палача, обрушились на голову Кончини. Он зашатался, однако продолжал сопротивляться:
