Он взгромоздился в седло моего коня и ухмыльнулся, глядя на меня сверху вниз.
— Драться ты умеешь, Кровавое Копье. Теперь посмотрим, умеешь ли ты ходить?
И он перевел пони на рысь, заставляя меня бежать вслед и подгонял меня непристойными репликами. С Хадсоном обошлись тем же манером, и нам не оставалось ничего иного, как бежать, подвергаясь глумливым насмешкам наших захватчиков.
Это было слишком: зайти так далеко, столько вынести, избежать стольких опасностей, быть так близко к спасению — и вот… Я плакал и ругался, обзывал своего врага всеми обидными прозвищами, которые мог припомнить на пушту, урду, английском и персидском, умолял его отпустить нас в обмен на огромную сумму денег, угрожал местью Акбар-Хана, требовал привести нас к сирдару, пытался разорвать путы, дергаясь, как обиженный ребенок. А он только ржал в ответ, чуть не падая из седла от смеха.
— Повтори-ка еще раз! — хохотал он. — Сколько сот рупий? Ялла, да мне этого хватит на всю жизнь! А это как: «безносый ублюдок прокаженной обезьяны и вонючей свиньи»? Ого! Какая характеристика! Запомни это, братец Расул: у меня нет дара к учению, а я хотел бы запомнить. Продолжай, Флэшмен-хузур, поделись со мной сокровищами своего духа!
Так он издевался надо мной, но при этом не сбавлял ходу, и вскоре я уже не мог ни просить, ни ругаться, а только тупо бежал за ним. Кисти рук горели от боли, а внутри леденящим холодом расползался страх: я понятия не имел, куда нас ведут, и даже после наступления темноты эти скоты продолжали свой путь, пока Хадсон и я не свалились с ног, полностью измотанные. Нам дали передохнуть несколько часов, но с рассветом скачка возобновилась снова и продолжалась весь этот ужасный, жаркий день, прерываясь только когда мы падали от усталости, а потом нас снова поднимали на ноги и привязывали к стременам.
Наконец, перед наступлением сумерек, нас привели в один из тех каменных фортов, которыми изобилует горная часть Афганистана. Как в тумане я видел очертания ворот с расшатанной створкой, отворившейся со скрипом в проржавевших петлях, и земляной двор за ними. Но нас туда не повели, а, перерезав ремни, втащили в узкую дверь в стене привратной караулки. Там оказались ведущие вниз ступеньки, по которым поднимался ужасающий смрад; нас сволокли вниз и бросили на пол, покрытый соломой, перемешанной с дерьмом и еще Бог знает какими ошметками. На двери лязгнул засов, и мы остались лежать, слишком измученные, чтобы двигаться.
Как мне показалось, мы пролежали несколько часов, стоная от боли и усталости. Потом они вернулись, принеся нам котелок с едой и миску с водой. Мы умирали с голоду и набросились на еду как свиньи, а гигант-джезайлит смотрел на нас, отпуская веселые замечания. Я не обращал на него внимания, и он ушел. Сквозь решетку в верхней части стены падало достаточно света, чтобы мы получили возможность осмотреть темницу или погреб, в котором мы оказались.
За свою жизнь я перебывал в великом множестве тюрем: от Мексики (где они воистину ужасны) до Австралии, Америки и России — ну и, конечно, в доброй старой Англии, — и никогда не встречал ни одной хорошей. Эта афганская дыра была не худшей среди прочих, но в то время показалась мне кошмарной. Голые стены, уходящие ввысь, так что крыша терялась во тьме, а в середине пола два широких плоских камня, похожих на платформы. Вид их мне совершенно не понравился, поскольку с потолка на них спускались спутанные ржавые цепи. При взгляде на них меня пронзил холод, и перед мысленным взором замелькали скрытые черными капюшонами фигуры инквизиторов и камеры пыток: в школе мне так нравилось разглядывать их на иллюстрациях к запрещенным книгам. Однако совсем другое дело столкнуться с ними в реальности.
Я поделился с Хадсоном своими мыслями, на что тот в ответ только хмыкнул и презрительно сплюнул, но тут же попросил прощения. Я посоветовал ему не быть таким идиотом, и что раз мы попали в такой переплет, не стоит вести себя, как в казармах Конной гвардии. Я никогда не предавал особого значения формальностям, а тут они и вовсе были смешны. Но Хадсону требовалось время, чтобы привыкнуть разговаривать так с офицером, и первое время он только слушал, кивая, и то и дело повторял: «Да, сэр» и «Слушаюсь, сэр», пока я не выругался в сердцах. Раз уж я вляпался в такое дерьмо, мне нужен был кто-то, кому можно излить свои страхи. У меня не было представления, с какой целью они удерживают нас, хотя стремление получить выкуп было наиболее вероятным. Был шанс, что Акбар может прослышать о нашей беде, на что я очень рассчитывал, — но в глубине сознания мне не давала покоя мысль, что слух этот запросто может дойти и до Гюль-Шаха. Хадсону, разумеется, было невдомек, почему я так этого опасаюсь — пока я не рассказал ему все: про Нариман и про то, как Акбар спас меня от змей Гюля в Кабуле.
Бог мой, сколько всего я, должно быть, наговорил ему! Но если вы, как я, проведете недельку в погребе, видя только запертую дверь и истекая потом от страха за свою жизнь, то поймете, как я нуждался в аудитории. Настоящему трусу она нужна всегда, и чем больше он боится, тем более болтливым становится. Я многое излил Хадсону в той темнице. Конечно, я не рассказал ему все так, как рассказываю вам: скажем, инцидент с Кровавым Копьем изложил в благоприятном для себя свете. Но так или иначе я дал ему понять, что у нас есть все основания опасаться того, что Гюль-Шах прознает о нашем пребывании в афганском плену.
Затрудняюсь охарактеризовать, как Хадсон воспринял мой рассказ. По большей части он просто слушал, отвернувшись к стене, но время от времени бросал пристальный такой взгляд, будто оценивая меня. Сперва я не обращал на это внимания, как любой солдат не стал бы обращать внимания на взгляд другого, но спустя некоторое время это стало раздражать меня, и я довольно резко посоветовал ему перестать. Если его и страшила наша участь, он этого не показывал, и пару раз я даже чувствовал своего рода уважение к нему: парень не ныл, был весьма вежлив в обращении и всегда уважительно просил меня перевести, о чем говорят сторожа — афридии, приносящие еду — сам сержант не владел ни пушту, ни хинди.
Впрочем, информации было мало, да и определить, насколько она правдива, не представлялось возможным. Гигант-джезайлит был самым разговорчивым, но большей частью его речи сводились к рассказу, какую трепку задали британцам во время отступления из Кабула, так что ни одного человека не осталось в живых, и что скоро в Афганистане вообще не останется ни одного феринджи. Акбар-Хан, по его словам, вел наступление на Джелалабад, и намеревался предать его гарнизон мечу, а затем они пройдут через Хайбер и в результате великого джихада изгонят нас из Индии и установят истинную веру от Пешавара до океана. И продолжал нести свой кровавый бред в том же духе, о чем я и сказал Хадсону, но тот воспринял это все серьезно и заявил, что не знает, сколько сумеет продержаться Сэйл в Джелалабаде, если его осадят всерьез.
