Осознав собственное ничтожество, я не мог осуждать эту женщину слишком сурово. И вообще, было более чем справедливо, что в наказание за мои тяжкие грехи мне свалилась на голову эта лживая, скверная баба. Потому-то я и проговорил:
– Что ж, так тому и быть. Я и сам не безгрешен. Так как же я могу бросить в кого-то камень? Однако я все равно не понимаю, почему ты с таким упорством изображала из себя девицу?
Увидев, что гнев мой сменился печалью, Джулия набралась смелости и со слезами на глазах ответила:
– Я поступила так только ради тебя, любимый мой Микаэль! Кроме того, люди верили моим предсказаниям лишь потому, что считали меня девственницей. И никто не смел меня даже пальцем тронуть или сделать мне грязное предложение – за исключением, конечно, этой обезьяны Абу эль-Касима, который подозревал что-то с самого начала – ибо он гораздо опытнее тебя. Ах, Микаэль, только из-за тебя я упрямо твердила, что чиста и непорочна! Ведь если бы я открыла тебе свою тайну раньше, ты наверняка не сумел бы устоять и склонил бы меня к греху, а потом я бы тебе быстро надоела, как другим мужчинам. Я не хотела остаться у разбитого корыта, и ты должен признать: с тех пор, как ты привык к моим глазам, тебе больше не нравятся обычные женщины и тебя никогда не удовлетворит их жалкая любовь. Стало быть, с сегодняшнего дня мы должны верить друг другу. Между нами не может больше быть никаких тайн. И упаси тебя Бог взглянуть с этой минуту на какую-нибудь другую женщину. Даже не пытайся – если уж я согласилась быть твоей.
Мустафа бен-Накир громко расхохотался. Но я не мог понять, что же его так рассмешило, ибо Джулия нежно смотрела на меня своими разноцветными глазами. Я никогда и мечтать не смел, что она будет взирать на меня с такой страстью. И, смирившись в душе, я сказал:
– Я прощаю тебя, Джулия, и постараюсь принимать тебя такой, какая ты есть. Конечно, в сердце моем ты превратилась из золотого сосуда в потрескавшийся глиняный горшок, но горькая правда, разумеется, лучше сладкой лжи – особенно если учесть, что впереди у нас целая жизнь. Так разделим же на двоих этот кусок черствого хлеба истины и проглотим его вместе.
Она же радостно воскликнула:
– О Микаэль! Как безумно я люблю тебя, когда ты так красиво говоришь со мной! Ты даже не представляешь себе, какой дивный напиток можно обнаружить и в потрескавшемся глиняном горшке! Мои губы и груди будут для тебя хлебом жизни, и тебе никогда не придется томиться от голода! Пожалуй, советы Мустафы бен-Накира нам больше не понадобятся. У него, несомненно, много дел во дворце, и я никоим образом не хочу задерживать его, ибо, навязывая нам свое очаровательное общество, он уже долго испытывает мое терпение.
Она почти вытолкала Мустафу из дома, накрепко заперла решетчатые двери и задернула тяжелую занавеску. Потом Джулия повернулась ко мне. Лицо ее пылало от страсти, разноцветные глаза сияли, как драгоценные камни, – и она была так восхитительно прекрасна, что я не мог не думать о том разочаровании, которое пережил по ее вине. Я стиснул зубы и изо всех сил влепил ей пощечину. Она так перепугалась, что безвольно упала передо мной на колени.
Больше я уже не мог совладать с собой. Взяв ее лицо в ладони, я поцеловал Джулию. А потом я ласкал ее беспрерывно и страстно, и всю ночь мы принадлежали друг другу. Нам не помешало даже позднее возвращение Абу эль-Касима. Мы не открывали дверей комнаты и не впустили к себе даже моего скулящего песика.
В конце концов, когда я на минуту замер, уткнувшись распухшей щекой Джулии в грудь, вновь пробудился мой рассудок, и я сказал:
– Джулия, мы должны думать о будущем. Если ты, как и я, хочешь, чтобы мы были вместе, я отпущу тебя на волю и женюсь на тебе по законам шариата[35]. Тогда ты станешь свободной женщиной и никто не сможет распоряжаться тобой, даже если я превращусь в раба султана.
Джулия так глубоко вздохнула в моих объятиях, словно должна была вот-вот умереть, и вздох этот показался мне даже еще прекраснее, чем ее страстные стоны в минуты нашего блаженства.
Нежно поцеловав меня в щеку, она проговорила:
– Ах, Микаэль, в глубине души я, конечно, решила добиться того, чтобы ты взял меня в жены – хотя бы по законам шариата. Но ты даже не можешь вообразить, какую радость мне доставил, заговорив об этом по своей воле – да еще так просто и благородно. Любимый мой, мое сердце полно тобою. Да, я стану твоей и изо всех сил постараюсь быть тебе хорошей женой, хоть баба я лживая и вспыльчивая, да и язык мой бывает порой уж слишком острым и ядовитым. Давай же поженимся завтра, пока нам что-нибудь не помешало…
Она еще говорила – а я уже засыпал, чувствуя на своем лице ее мягкие волосы, и был несказанно счастлив.
На следующее утро все произошло так, как мы условились. В присутствии кади и четырех свидетелей я сначала дал Джулии свободу, а потом объявил, что беру ее в жены, и прочитал первую суру Корана, чтобы подтвердить таким образом незыблемость своего решения. И кади, и свидетели получили богатые дары. Никто нам не помешал, а Абу эль-Касим выступил как опекун Джулии – и устроил пиршество, на которое мы пригласили всех знакомых и незнакомых, созвав столько людей, сколько могло поместиться в доме и во дворе.
– Ешьте на здоровье, – потчевал гостей Абу. – Ешьте, пока не полопаются животы! Ешьте и вовсе не думайте обо мне, несчастном; забудьте, что у меня, убогого, и детей-то нет – и некому поддержать меня в старости.
Я не обращал внимания на его обычное нытье: он был более чем состоятельным человеком и вполне мог угостить бедняков. Я с превеликим удовольствием послал еду испанским пленникам, которые надрывались, разбирая по камешку захваченную мной крепость на острове Пеньон.
Джулия получила множество подарков, сам Хайр-эд-Дин прислал ей золотой гребень с зубьями из слоновой кости, а Антти вручил десять золотых монет, неуверенно косясь на Джулию своими круглыми глазами.
– Сомневаюсь я, что ты поступил мудро, взяв эту загадочную женщину в жены, – заявил он мне. – Одни только ее разноцветные глаза уже сами по себе являются вполне достаточным предостережением, и я бы на твоем месте дрожал от страха при мысли о том, что сын твой может их унаследовать. Конечно, магометанский брак – штука более свободная и менее серьезная, чем христианское венчание: ведь в Европе этот обряд совершает священник – да еще по-латыни! Но насколько я узнал супругу твою Джулию – тебе, боюсь, будет гораздо труднее отделаться от нее, чем затащить к себе в постель.
Я решил, что он завидует моему счастью и, может, немного ревнует ко мне Джулию. Крепко хлопнув брата по плечу, я ответил:
– Не волнуйся за меня, дорогой мой Антти. Что я посеял, то мне и пожинать. Тебя же я не оставлю и после свадьбы. Мы были и всегда будем братьями!
