Ольга Елисеева - Последний часовой

Дальше строчки заартачились, не пошли. Услышав, что муж встал, Катерина Андреевна поднялась к нему в кабинет с чаем и румяными булочками. Стала спрашивать что-то о Гришке Отрепьеве, есть ли надежда, что царевича Димитрия не убили?

Ну какой тут мадригал? Какой сонет?

Николай Михайлович не сердился. Напротив, ему стало стыдно своих глупых грез. Ведь он счастливец, право. И, кстати, сегодня обещал отвезти дочек смотреть ледоход на Неве. Елизавета Алексеевна как-то выветрилась из головы. Но вскоре вновь водворилась там уже навсегда. Ибо была действительно «умом душе мила».

Никому, кроме Дмитриева, он не мог рассказать правды об этих встречах. «Судьба странным образом приблизила меня в летах преклонных к редкой женщине, которую я имел счастье узнать короче. С прошедшей осени я беседовал с ней еженедельно, иногда часа по два, с глазу на глаз. Порой мы читали вместе, порой даже спорили, и всегда я выходил из ее кабинета с отрадным чувством».

Часто для практики в русском она сама бралась прочитывать страницы из его трудов. Вскоре их взаимное доверие настолько окрепло, что Карамзин отважился вручить Елизавете копию «Записок» Екатерины II. Мемуар тайный, не подлежащий разглашению и полный соблазна. Молодая императрица не осталась в долгу. Краснея, она предложила прочесть Николаю Михайловичу кое-что из своих дневников.

Бесценный дар для историка! Мысли думающей, чувствительной женщины обо всем, что она видела вокруг с начала пребывания в России. Много горького об Александре, об императрице-матери. Ужасы убийства Павла. Придворные заговоры и козни времен войны. Тогда император чуть не потерял корону. Вся семья была против него. Только она, Елизавета, поддержала мужа. И где благодарность?

Были другие записи. Личного свойства. Не решаясь прочитать их вслух, женщина передавала писателю тетрадку, и он сам пробегал глазами слишком опасные строчки.

Между ними ничего не было. И было все. Она сделала его соучастником жизни своего сердца. Вместе с ним заново перечувствовала особенно дорогие и особенно болезненные минуты. Теперь он знал ее так хорошо, как не мог бы узнать, разгорись между ними страсть. Да она и не ценила плотских увлечений. Ее стихией были связи иного рода. Мастерица затягивать отношения, строить преграды, отдалять развязку, Елизавета жила грезами о несбыточном. Обладание приносило ей горечь. Все оказывалось грубее и проще. Терпя близость, она мечтала о дальнем. Ее чувства разгорались на расстоянии и особенно сильными были в разлуке. Когда сам предмет не заслонял своего идеала.

Николай Михайлович понял высоту этой души. «Судьба отнимает у нее всех милых, как бы для того, чтобы она не имела уже никакой земной привязанности. Со мной все иначе, я счастлив, окружен близкими, люблю и любим в простом, житейском смысле слова. – Старый друг Дмитриев стал наперсником последнего чувства Карамзина. – Но чем более приближаюсь к концу жизни, тем более она мне кажется сном. Я готов проснуться, когда угодно Богу».

Оказалось, что Бог разбудил Елизавету раньше него. А ведь пару лет назад он смеялся в письме, рассказывая, как будет наблюдать за ней из вечности: «Я не стану скучать. Ведь духи летают, куда хотят. Загляну опять в Царское или в Ораниенбаум. Буду Вас видеть, невидимый. Слышать, бессловесный. Но как знать, может и шепну Вам на ухо нескромную ангельскую весть, чтобы Вы улыбнулись, ангел на земле, оторванный от своего небесного отечества».

И вот он остался в опостылевших земных гостях, а ее душа устремилась на родину. Старик закрыл лицо исхудавшими ладонями с узловатой сеткой жил и разрыдался. Его всхлипывания больше походили на кашель. В легких клокотала мокрота. Он был жалок и как никогда ясно сознавал, что не закончит следующий том, навечно застряв между 1612 и 1613 годами.

В комнату вошла Катерина Андреевна. Она обняла мужа и гладила его по седой голове, ничего не говоря. Так они просидели до вечера, притянутые теплом друг друга. Утешенные состраданием. И потрясенные разразившимся горем.

– Мать, ты тоже считаешь меня немцем?

Лизавета Андревна задержала над супницей руку с позолоченным половником.

– А ты поляк? – Была в ней эдакая язвинка. Совершенно неуместная, как горошина перца в медовой булке.

Дочки захихикали и заскребли ложками по тарелкам. Трое: одна общая и две от первого брака госпожи Бибиковой. Своего отца они не помнили и звали Шурку папой. Он не возражал. Кому мешает?

– Цыц! – Мать строго глянула на них, и белокурые головки пригнулись, демонстрируя совершенно одинаковые проборы ото лба к затылку. – Малы еще над взрослыми потешаться. Марш к себе.

Александр Христофорович сделал жене знак отменить наказание. К чему строгости до сладкого? Но она покачала головой: каждый знай свое место.

– Я их потом покормлю, – примирительно сказала дама, когда обиженные девчонки убрались из-за стола. – Что на тебя нашло?

– Да тут был один… разговор, – протянул муж. – Я мало об этом раньше думал. А теперь как-то не по себе. Мятеж против государя – это дело русских между русскими?

Лизавета Андревна склонила голову набок и заглянула ему в лицо.

– А среди заговорщиков одни русские?

Александр Христофорович криво рассмеялся, протянул руку и потрепал жену по щеке. Вот ведь умная баба! Мучился, ходил, как с занозой в горле. «Вправе ли я, если я…» А они вправе?

– Ты немец, Шура, – спокойно сказала Лизавета Андревна. – Ты любишь жареные колбаски, инструкции, сентиментальные картинки с сердечками. Ты ведешь расходную книгу… хотя сам больше пропиваешь, чем записываешь! Тебе нужно двенадцать чистых рубах в неделю, потому что ты не переносишь засаленных воротничков. И ты твердо убежден: если воровать булочки из буфета, непременно попадешь в ад.

Генерал насупился.

– Я люблю тебя. – Жена зачерпнула еще один половник и налила в его тарелку рисового супа с курицей. – А когда ты ведешь себя, как русский муж, мне тошно.

Утешила!

Окончательно сомнения покинули Бенкендорфа после допроса подполковника Поджио, члена Каменской управы южан, арестованного в имении старика Раевского Грушевке.

– Сколько же членов императорской фамилии вы намеревались убить?

– Около тринадцати. Впрочем, кто судит за не совершенное преступление? Мысль, мнение…

Красивый парень. Лет двадцать восемь. Жгучий брюнет с длинными, до плеч, шелковистыми волосами. В тюрьме отпустил бороду, она ему идет, скрывая маленький подбородок. Эдакий философ Возрождения. Леонардо в молодости.

– Вы итальянец?

– Отец из Италии, – нехотя бросил подполковник.