Владимир Малик - Шёлковый шнурок

— Какая?

— Просить короля… Собеский хорошо знает Палия, высоко оценил его под Веной. Может, махнуть мне к нему да все рассказать?

— Если он откажет… мы потеряем время… — неуверенно начал Роман.

— Сделаем так. Готовим купеческий обоз в двадцать возов. За старшего поедет Роман, а с ним — тридцать сорок охочих казаков… Пока все устроится, пока доедете до Подкаменного, я успею съездить к королю… Прикажет отпустить Палия — обойдёмся без кровопролития, откажет — пустим в ход сабли! Как вы на это? Согласны?

— Согласны! Согласны!

— Тогда пошли в дом батьки Семена… К слову, они уже поженились с Феодосией?

— Поженились. Сразу же по приезде из венского похода.

— Вот и хорошо. Нужно успокоить жену полковника. Там, у неё, соберём сотников и договоримся обо всем…

Свирид Многогрешный тихонько приоткрыл дверь в гетманские покои, просунул голову и, увидев Хмельницкого, дремавшего на канапе[97], спросил:

— Ваша ясновельможность, можно?

Юрась испуганно вскочил — пламя свечи заколыхалось.

— Тьфу, черт! Мог бы и поделикатнее… Заходи!

Многогрешный поздоровался, сел на табурет у стола, на котором стоял пустой графин из-под вина, вздохнул.

— Что так тяжко? Рассказывай! С чем вернулся из Немирова? — приказал гетман.

— Ни с чем, — буркнул Многогрешный. — Дела плохи…

— Отчего?

— Всюду на Правобережье, кроме Каменецкого пошалыка, восстановлена власть Речи Посполитой. Польша воспользовалась победой под Веной и прибирает к рукам украинские земли, которые Бахчисарайским договором определены ничейными, а в действительности могут находиться под вашей булавой…

— Это я знаю, — прервал его нетерпеливо Юрась. — А как наши дела? С кем говорил? Кто признает мою власть?

— Э-э-э! Никто! — безнадёжно отмахнулся Многогрешный. — Король Ян Собеский да гетман Станислав Яблоновский раздают приговорные письма на села и города, будто это их собственность… О том, чтобы идти на службу к вашей ясновельможности, никто и слушать не желает! А меня, вашего посланца, полковник Семён Палий выгнал из Немирова, как пса, хотя сам на Немиров не имеет никакого права. Распоряжается там его приятель Андрей Абазин. Однако в долгу я не остался — отблагодарил его за обиду! Будет помнить до новых веников!

— Проклятье! — гетман ударил кулаком по столу. — Мало я их жёг! Мало вешал! Не люди, а бурьян какой-то! Но я скручу их в бараний рог и заставлю делать то, что прикажу! О боже, дай мне силы подняться над недолей, укрепи моё сердце, чтобы оно стало каменным, глухим к чужому горю и страданиям. Опираясь на дружескую поддержку падишаха, я зажму весь народ свой в этом кулаке!

Юрась ещё раз стукнул по столу и в бешенстве заскрипел зубами. Глаза его горели, как у больного. В уголках губ появилась пена. Давало знать себя выпитое без меры вино.

Юрий Хмельницкий никак не мог понять, что карта его бита, что Украина отшатнулась от него, как от прокаженного. Цеплялся за малейшую возможность удержаться на поверхности. Обманывал пашу Галиля, великого визиря и самого султана лживыми словами о том, что казаки ждут не дождутся, чтобы перейти под его гетманскую булаву. Обманывал и себя призрачными надеждами, продолжая все ещё на что-то уповать… На что?

Он обхватил руками голову и уставился безумным взглядом в тёмное окно, за которым была глухая ночь.

Многогрешный не решался нарушить зловещую тишину.

Минута плыла за минутой, а Юрась не менял позы. Казалось, что сидит не человек, а каменная статуя с перекошенным лицом.

Даже гул голосов в соседней комнате и топот многих ног не вывели его из этого состояния. Лишь после того, как дверь вдруг с шумом распахнулась и в комнату вошёл Азем-ага, а за ним — несколько янычар, Юрась повернулся и гневно воскликнул:

— Азем-ага, я приказывал не заходить ко мне без разреше… — И осёкся…

В протянутых руках Азем-аги темнело широкое деревянное блюдо, а на нем лежал свёрнутый кольцами длинный шёлковый шнурок.

Хмельницкий смертельно побледнел.

Многогрешный вскочил с табуретки, но, сообразив, что гетману прислан от султана смертный приговор, застыл на месте, как поражённый громом.

Тем временем Азем-ага медленно приблизился к столу и, не торопясь, торжественно поставил на него свою страшную ношу. Позади выстроились молчаливые, суровые янычары.

Юрась впился взглядом в шнурок.

Это был конец. Конец всему — надеждам, тревогам, жизни. Он прекрасно знал, что человек, получавший от султана такой подарок, жил не дольше, чем нужно для того, чтобы умереть. И ценил его султан невысоко — прислал свой жуткий подарок не на серебряном, а на деревянном блюде…

— Нет! Нет! — Гетман закрылся руками, словно защищаясь от удара. — Не может этого быть! Это фатальная ошибка! Не мог султан отдать такой приказ!

— Султаны никогда не ошибаются! — ледяным голосом произнёс Азем-ага. — Извини меня, гетман Ихмельниски, но приказ султана должен выполняться без промедления… Ты сам или тебе помочь?

— Не-е-е… — исступлённо закричал Юрась. — Не хочу-у-у!

Азем-ага подал едва заметный знак рукой. Из-за его спины вышли три янычара. Один схватил Юрия Хмельницкого за руки — заломил их назад. Двое мгновенно накинули на шею шнурок, потянули изо всех сил.

Юрась захрипел, заметался в петле, все ещё стараясь вырваться, но сразу же поник, упал.

Так никто и не понял — от удавки он умер или от страха.

Когда с гетманом было покончено, Азем-ага глянул на Многогрешного, который стоял ни жив ни мёртв.

— Ты поможешь нам, Свирид-ага! Вынесешь труп. — И он повернулся к янычарам, стоявшим позади. — Давайте мешок!

Те быстро развернули большой куль и опустили в него тело гетмана вниз головой. Потом крепко завязали.

— Бери, Свирид! — приказал Азем-ага. — Послужи своему гетману в последний раз!

У Многогрешного от испуга отнялся язык, а ноги будто приросли к полу.

— Ты что — оглох? — толкнул его в спину янычар.

Ему помогли взвалить мешок на плечи, затем вывели из дома. Впереди шёл Азем-ага, позади — янычары.

Многогрешный еле плёлся. От ужасной ноши, давившей на плечи, у него кружилась голова. Ему казалось, что он делает последние шаги по земле.

На улице повернули направо, к Турецкому мосту.

Стояла тёмная, облачная ночь. Город словно вымер — ни прохожих, ни огонька, ни собачьего лая. Только тяжёлое сопение Многогрешного нарушало могильную тишину.

На мосту Азем-ага остановился.

— Сюда!

Кто-то подтолкнул Многогрешного к каменным перилам. Он споткнулся — и мешок свалился к ногам Азем-аги.

— Тише ты, шайтаново отродье! — выругался тот. — Бросайте!