Хейворд Мэтисон, глава торгового дома «Джардин и Мэтисон», стоял в конторе компании перед портретом, на котором в полный рост был изображен Геркулес Маккалум. Художник нарисовал ему широкие плечи и горящие задором глаза, в которых невозможно было прочесть, какие страдания испытывал этот человек из-за подагры, прогрессировавшей по мере приближения старости. Только необычайное мужество позволило ему скрыть эти мучения от всех, за исключением самых близких людей.
— Что ж, они вдоволь повеселились, — проговорил Мэтисон. — Настало время положить конец этому безумию.
Представители американских торговых домов с готовностью согласились. После расправы над отцом Пьером даже французы — впервые за всю историю Шанхая — выступали единым фронтом с остальными торговцами.
Присутствующим показалась странной лишь реплика Сайласа Хордуна, вспомнившего рассказ Киплинга о том, как в джунгли пришел страх.
— Так вы с нами, мистер Хордун? — спросил Хейворд Мэтисон, и его акцент зазвучал гораздо заметнее.
Сайласу вспомнились «наблюдающие глаза», о которых отец так часто упоминал в своих опийных дневниках.
— Что именно вы предлагаете? — спросил он.
— Преподать этим язычникам урок, — ответил глава торгового дома «Олифант и компания».
— Каких именно язычников вы имеете в виду, мистер Олифант? — мягко спросил Сайлас.
— Ну, разумеется, тех, которые убивают, — заметив, что допустил ляп, пробормотал Олифант.
— Следует ли это понимать так, что в число язычников, которым следует преподать урок, не попадаю ни я, как иудей, ни ваши французские союзники-паписты, ни моя жена-китаянка?
— Нет, вы к ним не относитесь, — ответил пристыженный глава Дома Сиона, хотя было очевидно, что он с удовольствием записал бы в «язычники» всех вышеперечисленных.
После обсуждений, длившихся не менее часа, и жесткого предупреждения со стороны Вильяма Дента относительно того, что ни одна из компаний не получит барышей от военной акции возмездия, участники встречи под усиленной охраной разошлись восвояси, чтобы связаться с политическими лидерами своих стран. Они не сомневались в том, что правительства пойдут навстречу их просьбам о военной поддержке, поскольку ввозные пошлины на товары, которые они экспортировали из Китая, составляли добрую четверть государственных доходов. Более того, лишившись поступлений от налогов на импорт китайских товаров, большинство европейских государств попросту обанкротились бы.
Только Сайлас не стал ни с кем связываться. Вместо этого он послал свояку Чарльзу Суну записку, содержавшую всего четыре слова: «Это безумие надо остановить».
* * *
Чарльз понимал правоту Сайласа, но чувствовал себя бессильным положить конец творившейся резне. Чарльз не мог контролировать даже собственных работников, многие из которых, как он подозревал, были причастны к происходившему. Издаваемые им газеты дружно клеймили восстание, хотя он заметил, что в последнее время тон молодых журналистов — и даже некоторых ветеранов — заметно смягчился.
Чарльз отложил в сторону записку Сайласа и стал вспоминать состоявшуюся накануне вечером встречу с доктором Сунь Ятсеном и человеком, которого он называл теперь не иначе как «генералиссимусом», Чан Кайши. Ему вспомнился разгоревшийся между ними спор относительно того, достигнет ли «боксерское» восстание главной цели — свержения маньчжурской династии.
— Наша революция должна состоять из двух этапов, — доказывал Чарльз. — Сначала необходимо низложить династию Цин, а затем значительно уменьшить число фань куэй. Если фань куэй уберутся разом, то рухнет весь бизнес в Поднебесной. Народ начнет голодать, и это позволит маньчжурам снова взять власть в свои руки. Их режим как ни в чем не бывало вновь окажется у власти.
— Любое действие — благо, — возразил Чан Кайши. — В кастрюле следует время от времени помешивать. В любом случае хуже, чем сейчас, быть не может. — Затем он добавил фразу, которая, по мнению Чарльза, самым наглядным образом характеризовала образ мышления этого человека: — Они спят с нашими женщинами. Взгляните хотя бы на свою свояченицу.
Чарльз безуспешно попытался вспомнить хотя бы одно высказывание Чан Кайши, в котором он не упоминал бы «наших женщин». Он посмотрел на Сунь Ятсена, и у него возникло чувство, что добрый доктор тоже не очень понял смысл последнего аргумента «генералиссимуса».
— А что они делают с детьми? Это же отвратительно! — добавил «генералиссимус».
Чарльз вздохнул. Он симпатизировал персидскому еврею, даже несмотря на то что Сайлас закрыл для Конкурса Цветов шанхайский ипподром, обнеся его высокой стеной, а внутри разбил сады и настроил домов. Все газеты писали на первых полосах о том, что Сайлас и Май Бао взяли двадцать бездомных детей — десять китайчат и еще десять смешанной крови — и растили их как своих. Сам Чарльз написал об этом несколько статей, которые были перепечатаны даже в Сан-Франциско. Через некоторое время он попытался выяснить, кем были те десять китайских ребятишек, которым так сказочно повезло, но натолкнулся на стену противодействия. Согласно одной весьма заманчивой версии, две девочки являлись родными дочерями Май Бао, которых она произвела на свет несколько лет назад, когда неожиданно для всех исчезла из Шанхая. Чарльз пристал с расспросами к жене, младшей сестре Май Бао, но та отделывалась уклончивыми ответами, а потом и вовсе подняла его на смех.
— Моя сестра — куртизанка-девственница, муженек. Ей не от кого было родить детей, если только ее вдруг не оплодотворил гриф эрху. — Инь Бао снова залилась смехом, перед которым было невозможно устоять, и добавила: — Ее Нефритовые врата до сих пор задернуты шелковой шторкой.
Чарльз молча кивнул. Он любил жену, но из-за ревности, которую Инь Бао испытывала по отношению к сестре, на объективность ее суждений относительно Май Бао вряд ли можно было рассчитывать. Чарльзу чрезвычайно грел душу слух о том, что Май Бао родила ребенка от начальника полиции, погибшего недавно в Муравейнике, и что теперь этот ребенок рос вместе с двадцатью другими приемными детьми Сайласа и Май Бао в том месте, которое все чаще называли садом.
— Зачем нужно усыновлять детей? Почему не завести своих собственных? — не унимался Чан Кайши, и не успел этот риторический вопрос отзвучать в воздухе, как в голове у Чарльза уже родился ответ на него. Она на это не пойдет. Май Бао не захочет рожать детей-полукровок. Ни за что не захочет! Но почему?
Его внимание привлекли крики, раздавшиеся с улицы. Опять «боксеры» бесчинствуют! Чарльз закрыл окно, потом — глаза, и ему захотелось молить о том, чтобы насилие наконец прекратилось.
