после чего – за работу.
В Париже служащие Французской Вест-Индской компании клятвенно заверяли Эксмелина, что жизнь на островах слаще меда: «В новых землях не хватает хирургов и аптекарей, посему вас примут там с распростертыми объятиями». И правда, встречавший вновь прибывших губернатор острова д’Ожерон расцеловал Александра Оливье как сына, когда ознакомился с теплыми рекомендациями, представленными молодым хирургом из Франции.
Первый удар ожидал гугенота по прошествии двух дней блаженного отдыха, когда его под усиленным конвоем повели на рынок. Рынок этот был не совсем обычным: там продавали не скот и не овощи, а людей. Здесь на аукционе торговали неграми, привезенными из Африки, и белыми европейцами, прибывшими на судах компании.
Нет, колонисты Вест-Индии не обращали в рабство своих братьев во Христе, поскольку покупали их не пожизненно. Формально они нанимали их у компании на три года, выплачивая вербованным жалованье, приблизительно равное солдатскому содержанию. Компания же получала по тридцати реалов с головы – стоимость провоза через океан.
«Оказаться проданным в наше время в рабство, словно ты сенегальский негр!» Эксмелину еще повезло: его принудительная служба продлилась лишь год, но он вспоминал о ней как о настоящей каторге. Валка леса, прополка табака, кормежка свиней. На рассвете подъем по свистку, отбой в полночь. Свинина, картошка и бобы – тропических фруктов не было и в помине. «Прогулки лишь по праздникам и воскресеньям. Многие из слуг компании умирают от дурного обращения, тоски и цинги». Из-за всех этих невзгод тяжко захворал и Эксмелин. Хозяин, «самая отменная шельма на всем острове», опасаясь, что он умрет, продал француза за семьдесят реалов местному хирургу. Тот взял Александра Оливье себе в помощники. «Новое мое положение наконец-то вернуло мне честь и достоинство свободного человека. Поистине нет более приятного существования, нежели быть хирургом на островах. Лечение тут оплачивается куда щедрее, чем в Париже». По прошествии пяти месяцев хозяин предложил помощнику выкупиться за сто пятьдесят реалов, причем был готов повременить с уплатой. Самым верным способом накопить их было пойти в пираты. Так Эксмелин оказался на борту «Дельфина», находившегося сейчас на расстоянии пушечного выстрела от галиона. Позволительно предположить, что новое амплуа нашего хирурга было продиктовано не только перспективой обрести полную свободу. В случае удачи он мог рассчитывать на большее.
Плантации французской Вест-Индии. Рабы за производством сахара. Гравюра. XVIII в.
Все, что должно было последовать за взятием галиона, было в малейших деталях записано в тщательно составленном документе. Первоначально он назывался, по канцелярской терминологии, фрахтовой грамотой, но очень скоро стал именоваться в живописном лексиконе флибустьеров фартовой грамотой.
Приз надлежало доставить на Тортугу. Захваченное судно становилось собственностью предводителя морского похода, он волен был оставить его себе или продать. В соответствии с законом Флибустьерского моря оценщики на острове должны были произвести опись добычи, после чего она делилась на несколько частей: определенная доля шла Вест-Индской компании, губернатору и прочим властям. Была обозначена и доля судового хирурга. Эксмелин, разумеется, не был столь глуп, чтобы записывать в дневник причитающуюся ему мзду, но из контекста можно понять, что суммы были весьма круглыми. Из общей добычи непременно забиралась часть, предназначенная для выплаты компенсации получившим ранения или увечья. За потерю одного глаза причиталось сто реалов, за оба глаза – шестьсот, за правую руку – двести, за одну ногу – тоже двести реалов и так далее. Получатель мог взять вместо денег рабов, если таковые оказывались на призовом судне.
На случай если в опьянении битвой в момент взятия вражеского корабля кому-то случалось «по недоразумению» сунуть в карман пригоршню дукатов или драгоценностей, экипажу торжественно предлагалось перед дележкой вернуть эти предметы в общую казну, причем раскаявшегося ничуть не упрекали, ибо кто из смертных без греха…
Галион «Сан-Яго» изо всех сил тянул к Сантьяго. Гавань была уже близко, но ее закрывал высокий мыс. По левому борту кубинский берег вырисовывался отчетливо – можно было сосчитать деревья на кромке песчаного пляжа, даже подать знак, но поблизости не было видно ни одного человека. Лишь дальше, в глубине острова, маячили крыши имений и дворовых построек.
Йоханнес Вингбонс. Бухта Сантьяго и порт Сантьяго-де-Куба. Ок. 1665
На борту галиона царила полная тишина, какая-то заторможенность сквозила в движениях и жестах. Месса закончилась, прошло уже порядком времени, но пассажиры и солдаты так и не расходились с палубы, неотрывно глядя на черное судно за кормой. Оно подходило все ближе и ближе. Благородные пассажиры, столпившись на юте, время от времени поглядывали на дверь капитанской каюты. После молебна у капитана собрались на совет офицеры галиона и командиры роты охраны. Пока еще никто из них не вышел оттуда.
Судовая артиллерия на галионах того времени насчитывала по штату от двадцати пяти до сорока орудий, стрелявших зарядами весом от восьмидесяти до ста двадцати фунтов. С учетом произведенной накануне отплытия операции по облегчению судна на «Сан-Яго» должно было находиться не меньше дюжины пушек, по шесть с каждого борта. Подобного вооружения было вполне достаточно для того, чтобы разнести вдребезги любую флибустьерскую посудину.
Испанские солдаты XVII века были храбры в бою. Об испанской пехоте писали, неизменно сопровождая описание эпитетом «грозная». Немалому числу галионов удалось выходить победителями из жестоких сражений в Карибском море, а испанские эскадры неоднократно успешно нападали на хорошо защищенные опорные пункты флибустьеров, в том числе и на Тортугу. Но не раз и не два могучие галионы сдавались в открытом море без боя, завороженные страхом перед пиратами.
На борту «Сан-Яго» наметилось легкое движение: из капитанской каюты вышли командиры. Горделивым жестом капитан подозвал лоцмана, стоявшего до того рядом с рулевым; лоцман приблизился, сняв шляпу. Капитан и офицеры быстро заговорили с ним, показывая рукой то на мыс, то на берег по левому борту. Затем капитан, раздвинув офицеров, поднялся на мостик и положил руки на поручень, словно собираясь отдать приказание экипажу и солдатам либо обратиться с речью к толпе разодетых пассажиров. Но нет, он молча в который раз пристально всмотрелся в берег. На средней палубе начали рыдать женщины, закрыв лицо ладонями.
Орудийная обслуга застыла возле пушек правого борта и у кормового орудия, сверля глазами капитана. «Сан-Яго» уже вполне мог дать залп по преследовавшему его противнику, развернувшись правым бортом, но этот маневр отдалил бы галион от берега – бухты Сантьяго, земли обетованной. Разворачиваться же левым бортом означало рисковать наскочить на мель.
«Сан-Яго» мог также без всякого маневра открыть огонь из кормового орудия: главный бомбардир стоял возле него с горящим фитилем на длинном шесте. Но капитан не отдавал
