У колокольни, прислоняясь спиной к двери, стоял молодой курносый монашек с цыплячьего цвета бородёнкой. лузгал семечки. Должно быть, тот самый звонарь.
– Ты молчи, я сам, – предупредил Алёша, отмахивая по земле костылями.
– Спасай Христос, братка. К Фролу мы. Чего вылупился? Не всё стрельцам одним за правду стоять. Нам, солдатам, Петруха, черт табашный, тоже вот где.
– Коли ты к Фролу, должон слово знать, – осторожно сказал монах.
Попов почесал затылок.
– Слово? Так «булат», рази я не сказал?
Звонарь отворил дверь.
– Проходьте, братие. Дело святое!
Обнял одного, потом и второго.
От этого объятья Дмитрий поёжился. Этак вот и Христос с Иудой облобызался. Только кто тут Иуда? Что-то не по сердцу Никитину была новая служба.
– Я чай, мы первые? – обернулся к звонарю Алексей.
– Нет, пят-шестые.
– Как пят-шестые? Велено же было к четырём часам, а сейчас только три с половиною!
Монашек засмеялся.
– Стрельцы не немцы, часов на пузе не носют. Пообедали да пришли. Да вы поднимайтеся. Как ты на одной ноге-то вскарабкаешься, болезный?
– Ништо, я обычный, – буркнул раздосадованный Алёша.
Весь искусно замысленный прожект рухнул через стрелецкую сиволапость! Ясно было сказано: с четырёх, по часовому бою, – так нет. Заговорщички! Ох, некультурство наше российское!
– Нате-кось.
Звонарь щедро насыпал каждому семечек. Полезли по крутой деревянной лесенке. Подниматься было высоконько.
– Что делать будем? – спросил Никитин, когда они остановились на первом пролёте перевести дух. – Их там с Фролом этим уже пятеро. Главарь, верно, каждого в лицо знает. Не уйти ль, пока не поздно?
– Поздно.
Внизу стукнула дверь, заскрипели ступени. Поднимался следующий заговорщик. Попов заглянул в квадратную дыру.
– Этого знаю! Зиновий Шкура, кому было сказано первым прийти. А и тот четырех не дождал, дурья башка. Лезем, пока не догнал!
Двинулись дальше, стараясь поменьше скрипеть. Затаиться бы где-нибудь, а только где тут спрячешься?
Площадка, на которой висел большой колокол, была открытая, бесстенная. Ещё выше, под маковку, вела приставная лестница. Там, на самой верхотуре, судя по голосам, и расположился неведомый Фрол со товарищи.
– Давай сюда!
Алексей влез в колокол, взялся за язык, втянулся повыше. Огромный медный колпак укрыл сыщика с головы до ног. Митьша взялся с другой стороны: одна рука повыше Алёшиных кулаков, другая пониже. – Тихо ты, чёрт! – шикнул Попов. – Раскачаем – загудит.
Но язык лениво поболтался туда-сюда, выправился. Мимо, пыхтя и отдуваясь, протопал неведомый казаку Шкура.
Едва вылезли наружу, пришлось снова прятаться. Снизу опять скрипели ступени, это поднимался следующий десятник.
И так три раза. То в колокол, то из колокола, то в колокол, то из колокола. Будто мыши, прячущиеся от кошки, подумал Никитин, всё больше злясь. Утешался лишь мыслью, что отечеству должно по-всякому служить, даже и поперёк сердца.
Когда куранты надвратной монастырской башни отбили пять часов, восхождение заговорщиков окончилось. Стало быть, все собрались: восемь щук-десятников и с ними царь-рыба Фрол.
Алёша с Дмитрием подобрались к самой лестнице, чтоб слушать, о чём пойдет беседа. Слышно было разно: то каждое слово, то – если ветер дунет – один невнятный гомон.
Вначале, правда, разговор был однообразный и малопримечательный.
Некто (очевидно, сам Фрол) густым басом спрашивал каждого по очереди про одно и то же. Надёжны ли стрельцы в десятке? Довольно ли оружья? Нет ли нужды в деньгах? Знает ли кто из людишек пороховое дело?
Отвечали ему тоже по очереди. Медленно, обстоятельно, по-московски.
За своих ручался каждый. Называл каждого и расхваливал. Алёшка пожалел, что записать нечем. Попробовал запоминать – плюнул. Запомни-ка восемьдесят имён. Добро б ещё имена были, а то все больше прозвища: Косой, Дуля, Ковыль.
Оружье у стрельцов было, на его недостачу никто не жаловался. Оно и понятно: у исконного стрельца мушкет, сабля да бердыш свои собственные, любовно хранимые. Когда вышел указ оружие из слобод в казну сдавать, отнесли ржавье старое, ломаное, а настоящий наряд попрятали.
От денег не отказался никто, и, судя по звону, Фрол отсыпал каждому чистого серебра. «Знать, денег у заговорщиков много. Откуда бы?» – озабоченно шепнул Алёша. Дмитрий пожал плечами – ему было скучно. Про пороховое дело отвечали разно. У двоих в десятках оказались опытные пушкари, ещё у одного – мастер подкопно-взрывного дела, чему главарь особенно обрадовался. Наконец, обстоятельный расспрос завершился.
– Помолимся, други, чтоб Святая Троица воспомоществовала нашему старанию, – сказал густоголосый. Помолились. Тоже неторопливо, истово.
– Побратаемся.
Побратались: каждый с каждым обнялся, троекратно облобызался, попросил не помнить зла и миловать на всякое вольное и невольное согрубление.
– Хорошо, их там сам-девятый, а не сам-тридцатый, – проворчал истомившийся Попов. – До ночи бы целовались.
И то: июльский день хоть и долог, но солнце уже спустилось низко. Русский заговор – дело нескорое. Однако и после лобзаний сразу к делу не перешли.
– Ну, а теперь по чарочке, – сказал бас под довольное рокотание остальных. – Монахи меня тут балуют подношениями. Отведайте, братья, чем Бог послал.
Сверху теперь доносился перестук чарок, бульк да чавк, да смачный кряк – это когда вино в глотку опрокидывали, бородой занюхивали.
– А я с утра не емши, – печально молвил Попов.
– Я со вчерашнего… Всю ночь скакал.
Стрельцы подкреплялись долго. К главному разговору приступили уже в сумерках.
* * *
Бас начал речь проникновенно, трепетательно:
– Все вы люди семейные, не вертопрахи. Знаете, в какое дело вступили. Не переможем вражину – ждёт нас гибель лютая, могила безвестная. Ни креста на ней не будет, ни памяти. Ссыплют буйны косточки в поганую яму, не то раскидают на пустыре бродячим псам на глодание.
Нестройным гулом десятники ответили, что гибели не устрашатся, за старину и правду постоят до конца.
– Нет больше мочи терпеть злое от власти неистовство, – заговорил тогда Фрол твёрже, с силой. – Ране Пётр одних нас, стрельцов, терзал, а посадские сбоку смотрели. Ныне же всем житья не стало. Последнюю кожу дерут, кровь льют христианскую, а чего для? Чтоб из заморских стран траву табак, да бабий волос, да прочую пакость завозить? Нужно оно нам, море балтийское, холодное?
– Пропади оно пропадом! Тьфу в него, лужу солёную! – согласились десятники.
Дальше бас говорил про доносы и казни, про разорение русской земли, про глумление над христьянскими святынями. Многое из его речей относил ветер, но многое внизу было и слышно.
