— Разумеется, нет, но…
— О, все то, что вы говорите, сударыня, не более чем жалкие отговорки. Если бы вы любили этого человека немножко меньше, а меня любили больше…
Тут Каталонка сделала вид, будто она плачет. Аббату эти притворные слезы казались настоящими слезами Олимпии, и тем не менее он держался стойко.
— Есть одно обстоятельство, которое вам надобно усвоить, — заявил он.
— Какое?
— Я доведен до крайности.
Рыдания мнимой Олимпии усилились. Умение плакать принадлежало к числу ее самых выдающихся театральных талантов.
— Ну, что с вами такое? — произнес аббат, поневоле смягчившись.
— Да вы же сами видите, сударь, я плачу.
— Плачьте, но примите какое-нибудь решение.
— О, все уже решено, сударь, по крайней мере с вашей стороны. Оставьте меня, оставьте женщину, которая, как вы сами только что сказали, отдала вам все.
— «Оставьте», «оставьте»! Знаю, вы только того и хотите, чтобы я вас оставил, — мало-помалу начал переходить к самозащите аббат.
— Я?
— Без сомнения. В сущности, вся эта сцена, которую вы мне тут устраиваете, не более чем следствие прихоти.
— Прихоти?
— Разумеется.
— Бедняга Баньер, стало быть, сегодня отнимает у вас нечто новое, что еще не успел отнять вчера?
— Да, конечно, ведь он отнял у меня мою веру в вас.
— Если так, — вскричала мнимая Олимпия, — если вы мне больше не верите, значит, я очень несчастна!
И слезы еще обильнее хлынули у нее из глаз, сопровождаемые всхлипываниями. Аббат молчал.
— В конце концов, — простонала она, — чего вы от меня требуете?
Он приблизился, желая утешить ее и смягчить боль от ран, нанесенных гордости, бальзамом любовного прощения. Но она оттолкнула его:
— О нет, оставьте меня, жестокий!
— А вы сами, разве вы не жестоки во сто, в тысячу раз более, чем я?
— Ах, — воскликнула Каталонка, — знайте же, что я хотела иметь дело с другом, а не тираном.
— Так скажите мне, чего вы желаете.
— Нет. Вы пришли сюда, чтобы диктовать свои условия, а я посмотрю, должна ли я их принять; я посмотрю, имею я дело с человеком, который вправду любит меня,
или с деспотом, который намерен мной распоряжаться, навязывая свою волю на каждом шагу.
— Бог с вами, с чего вы это взяли?
— И однако же…
— Но вы прекрасно знаете, что мое единственное желание — сделать вас счастливой.
Она покачала головой, и, несмотря на темноту, аббат угадал это движение.
— Вы сегодня доказали мне это, не так ли? — промолвила она.
— А, — закричал взбешенный аббат, — так ваше счастье состоит в том, чтобы позволять этому лицедею ласкать вас у меня на глазах!
— Вы просто злобный безумец, — заявила Каталонка, — и сами не понимаете, что говорите.
— Но, мне сдается, я видел это собственными глазами, — настаивал аббат.
— Вы?
— Да, я!
— Ну так вот: вы ничего не видели. Аббат так и подскочил на софе и возопил:
— Ах ты черт, это уж чересчур!
— Нет, — продолжала Каталонка, — вы не видели ничего, иначе сейчас вы бы пели мне хвалы.
— Это уж чересчур! Разве я не видел, как он обцеловал вам щеки? Не видел, как он привлек вас и усадил к себе на колени? Выходит, я ничего не видел?
— Именно! Ведь если вы видели это, вы должны были также увидеть знаки, которые я вам делала, улыбки, которые вам посылала, дабы вы терпеливо снесли эту игру.
— Ничего подобного я не заметил.
— Тогда, мой дорогой друг, вы совсем старомодны.
— В любом случае, вы уготовили мне прекрасную роль.
— Черт возьми! Именно такую приберегают для тех, кто столь нескромен, что позволяет себе распоряжаться в чужом доме.
— В любом случае вы себя вели совсем не так, как обещали.
— Можно подумать, что вы обещали мне ни с того ни с сего ворваться в дом, предлагая две тысячи луидоров и шесть тысяч ливров ренты! Или, может быть, вы мне обещали, что во время ваших нежных признаний и прелестных обещаний, во время пылких рукопожатий и дурацких коленопреклонений господин Баньер, и так уже ревнивый, спрячется в соседней комнате? Обещали вы мне, что он оттуда услышит все, что вы скажете, увидит все, что вы сделаете? Наконец, разве вы обещали, что навлечете на себя самого этот ужасный урок, а на меня — кошмарную сцену?
— Надо было меня предупредить, — смягчаясь, промолвил он.
— А что я, по-вашему, делала, близорукое чудовище?
— Вы меня предупреждали?
— Да я челюсть вывихнула, шепча вам предостережения; у меня чуть надбровные дуги не лопнули, когда я вращала глазами, стараясь привлечь ваше внимание; у меня палец на ноге весь синий, оттого что я била носком по вашему креслу, которое вы так нескромно придвинули к моей софе.
— А я ничего не заметил!
— Вы самый последний ветреник и самый неисправимый слепец. Все, что с вами случилось плохого, произошло по вашей же вине.
— Увы!
— А теперь еще хнычете — это очаровательно, обвиняете других — это куда как милосердно. А страдать между тем придется мне.
— Вам придется страдать?
— Вы в этом сомневаетесь? Или вы полагаете, что после вашего ухода господин Баньер стал со мной церемониться? Вы думаете, он так же слеп и глух, как вы? Да и будь он слепым и глухим, ручаюсь вам, что он отнюдь не безрукий.
— Ах, Боже правый! Он угрожал вам?
— Угрожал? Вы весьма добры. Он избил меня.
— Избил?.. Вас? О, мой бедный ангел! Этот негодяй посмел вас бить!
— К счастью, он обратил на меня весь свой гнев, что в вообще-то не слишком весело. Я ведь боялась, как бы он не обрушился на вас. Он убил бы вас на месте. Он неистовый.
— О-о! Благодарение Создателю, у меня тоже есть руки.
— Да, но у вас нет глаз, а у него и глаза, и руки, и шпага.
— Думаете, я боюсь?
— Я не считаю вас пугливым. Но, как бы то ни было, под удар попадаю я, а не вы.
— Я сумею защитить вас. Но что это? Вы пожимаете плечами?
— Черт возьми! Для начала защитите самого себя.
— Милая моя, по-моему, вы явно забываете, кто я.
— Я помню об этом, но также знаю, что при вашем характере требуются меры осторожности, излишние для человека военного. Будь вы драгуном, как господин де Майи, вы единым взглядом успокоили бы меня вернее, чем аббат д'Уарак, сопровождаемый целой армией.
— Я мог бы, если и не отомстить лично, то ходатайствовать, чтобы…
— И под каким предлогом вы станете вредить честному человеку, который, в конце концов, защищает свое добро?
— Свое добро! Свое добро! Вы ему не жена.
— Да, но я была его возлюбленной.
— Он всего лишь комедиант.
— А я комедиантка, уж если вам угодно так смотреть на вещи.
— Но я не желаю, чтобы он причинял вам вред и бил вас.
