Выпили водки. Помолчали.
– Мы на Кавказе увязли по самые уши! – с другого бока вернулся к прежней теме граф. – Нечего было туда соваться… Это чужая земля, дикий народ…
– Ты, Федор, умный человек, а рассуждаешь, прости меня, аки младенец, – генерал отложил ложку и вытер салфеткой губы. – Империя, если она не увеличивает своих размеров, обречена на гибель. Вспомни Рим… Россия, чтобы не повторить его судьбу, должна расти и на восток и на юг… Алексей Петрович, будучи наместником государя на Кавказе, это понимает и проводит дальновидную политику…
– Ежели ты называешь дальновидной политикой то, что почитаемый мной Ермолов там вытворяет, тогда мне нечего добавить… – насупился Толстой.
– А что он вытворяет, как ты изволил выразиться? Ну, сжег пару деревень, ну, заставил одних чеченцев воевать противу других? Так сие – единственный способ навести порядок на земле, где дух мятежный и ненависть к иноверцам в каждом жителе с малолетства воспитываются…
– Вот этот-то свободный дух и независимость мне в них и нравятся. Это, генерал, поверь мне, никакими пушками не выбить! Вот если бы наше правительство пришло к горцам не со штыками, а с миром, пользы было бы куда больше…
– Нет и еще раз нет! Горцам верить нельзя. Их клятвы ненадежны. Они почитают одну лишь силу. Предложение о мире воспримут как нашу слабость. Доброту и христианское всепрощение – как бесхарактерность. Да и что ожидать от народа, для коего разбои и грабеж – слава, а добыча, приобретенная воровством, – гордость?
– Но ведь и на Аляске мы столкнулись с такими же противниками… Вспомни о калюжах. Насколько мне известно, индейцы до сих пор не признают себя подданными российской короны.
– Знаю, граф, твою приверженность к Америке. Ты ведь даже прозвище получил – Американец… Токмо не показывай теперь мне те узоры, коими тебя индейцы наградили за любовь к ним… – улыбнулся Кошелев. Он вспомнил, как в прошлую их встречу Толстой начал демонстрировать всей шумной компании татуировки, которыми обзавелся в кругосветном вояже. – Поверь, Федор, я и сам люблю людей гордых и независимых, но здесь иное: горские народы своей непокорностью служат дурным примером для других подданных нашего государя. Этот пример хуже, чем призыв к революции. А революция – что пожар, никого не пощадит, для нее все под одну гребенку! Мало нам Франции, где дворянство своим преклонением перед Вольтером отворило двери так называемой свободе, а само вышло в окно гильотины?
– И все же, Павел Иванович, горцы – не французы! С лягушатниками мы воевали десять лет и проиграли только в том, что теперь сплошь да рядом говорим по-французски и устриц по их рецептам глотаем, но в прямом бою французов одолели, а вот чеченцев, сдается мне, не одолеем и за сто лет.
– Ну, граф, ты сам перевел разговор на французов. Слушай теперь! Fais ce que doit, advienne se que pourra…
– Твой французский, Павел Иванович, еще хуже моего, но что-то я понял… «Делай то, что должно, а будет то, что будет»… Ты ведь это сказал, генерал?
– Точно так. Но придумано не мною. Сии слова приписывают Буонапарте, и при всей моей нелюбви к узурпатору думаю, тут он попал в точку, – Кошелев поднялся из-за стола. – Ладно, засиделся я с тобой, граф.
– Куда ты, еще каплуны и ростбиф? – вскинулся граф.
– Извини, пора!
– Может, все же останешься погостить, Павел Иванович? Мой дом тут, рукой подать, в Староконюшенном переулке… С женой тебя познакомлю…
– Ты женат? Вот как! Не знал… Поздравляю… Но задерживаться более не могу.
– Значит, буду пить один, а потом пойду наверх играть в фараона… – Толстой ткнул пальцем в потолок. На втором этаже клуба находились залы для карточной игры. – Я нынче при деньгах…
Они вышли на крыльцо. Швейцар подозвал ямщика.
Прощаясь, генерал сказал:
– Ты бы, граф, не играл нынче. Эвон как глаза у тебя блестят, а карты… Карты трезвую голову любят!
– Не переживай, Павел Иванович, – усмехнулся Толстой, – мой случай всегда при мне, да и не нашелся пока мошенник, коий меня переиграть сумеет! Ты наслышан небось, что я в игре довольно ловок? Ну-ну, не отводи глаз: знаю, какие обо мне сплетни ходят… Но дело не в этом. Сам будь поосторожнее там, на Кавказе, помни наш разговор и без нужды не рискуй!
– Да какой у генерала риск? Чай не поручик: в атаку гренадеров водить не стану… А что касается ядер да пуль, так от них никто не заговорен. Ну, будь здоров, Федор Иванович! Доберусь до Грозной, отпишу тебе непременно…
Генерал обнялся с Толстым и уселся в кибитку. Граф помахал ему рукой и возвратился в ресторацию, где заказал себе еще водки. Налил ее в бокал для вина и выпил залпом, про себя пожелав Кошелеву доброй дороги.
…До ставки Ермолова генерал-майор Кошелев так и не доехал. Последний раз его кибитку видели на ямской станции в восьмидесяти верстах от Воронежа, а на следующей станции она так и не появилась. То ли ямщик заблудился в метели, которая три дня подряд бушевала в тех местах, то ли путники сделались жертвами дорожных лихоимцев… Этого никто не ведает. Да мало ли подобных секретов таят в себе необъятные снега нашего Отечества, его необозримые просторы, которые не без основания назвал «проклятьем России» только что вступивший на русский престол самодержец.
7
Трудно избежать соблазна тому, кто жаждет быть соблазненным. Человек, привыкший к опиуму, использует малейшую возможность, чтобы снова припасть к кальяну и затянуться дарующим сладкие грезы дымом. Пьяница заложит последнюю рубаху ради очередной стопки «казенки». Азартный игрок все поставит на карту и даже, если ему не будет везти, продолжит загибать угол, чтобы отыграться. Сорвав банк, тут же пустится в новую игру, пока опять не проиграется и не влезет в долги…
«Страсть к игре есть самая сильная из страстей», – однажды признался графу Толстому молодой поэт Александр Сергеевич Пушкин. С Пушкиным они были приятелями, пока нелепо не поссорились в дни ссылки поэта в Кишиневе. Черт дернул Федора Ивановича сообщить Шаховскому петербургскую сплетню, что Пушкина перед отправкой высекли розгами в полицейском управлении, как нашкодившего отрока. Шаховской не удержался и поделился слухами еще с кем-то, сославшись при этом на Толстого. В конце концов сплетня дошла до поэта. Пушкин, горячий от природы, как и положено потомку арапа Петра Великого, в эпиграмме заклеймил Толстого «картежным вором»… Граф тоже ответил эпиграммой, пусть не столь талантливой по поэтической форме, но не менее злой и дерзкой по содержанию… Словом, поводов для того, чтобы влепить друг в друга по свинцовому заряду, более чем достаточно! Однако пока что дуэль не состоялась. Пушкин сразу же после южной ссылки был отправлен в родовое имение под Псков… Не ехать же туда Толстому только затем, чтобы становиться к барьеру! Да и к чему стреляться с Пушкиным? Граф, хотя многие и считают его человеком бесчувственным, прекрасно понимает, кто перед ним. Пушкин – мальчишка, конечно, но при всем этом – каков талант! Уже теперь он – гордость читающей России… Что же до его строчек про «картежного вора», так Грибоедов, еще один приятель-стихотворец, отчебучил куда похлеще, наделив чертами Толстого своего героя. Это ж надо придумать: «и крепко на руку не чист»! Сколько ни просил его потом Федор Иванович: «Саша, замени строчку! Так ведь добрые люди могут подумать, что платки из кармана ворую… Ну, а шулерство – это занятие благородное! Им разве что Господь Бог один не грешит…», – Грибоедов ни в какую, будто сам никогда в карты не плутовал… И вообще, ежели все поэтические образы на себя примерять и по каждому поводу стреляться, так жизни не хватит! Кроме того, графа утешает, что и Пушкин, и Грибоедов, сами азартные игроки, должны понимать, что им, Толстым, в игре движет не корысть, а неистребимая тяга испытать судьбу. Если мир, в котором ты живешь, напоминает болото, а скука остужает сердце, то возможность рискнуть расцвечивает жизнь и наполняет ее хоть каким-то содержанием… Когда же и этот риск заводит в тупик, тогда, наверное, пора сводить с жизнью счеты!
