Именно от Мура, высокого светловолосого капитана, с рукой, висящей на заляпанной кровью перевязи, я и узнал о событиях последних двух недель и о том, насколько действительно отчаянным было наше положение.
Одно дело — читать об этом, но картина происходящего была просто ужасна. Мур, хромая, провел меня по укреплению, и мне то и дело приходилось приседать, поскольку ружейные пули, выпущенные из лагеря сипаев, постоянно свистели у нас над головой, расплющиваясь о стены казармы или находя себе цель за пределами здания. Это было ужасно — и тем не менее казалось, что никто не обращает на это особого внимания. Люди у бруствера то и дело приподнимались, чтобы взглянуть на противника, и лишь слегка пригибали головы, не делая даже шага в сторону, когда мимо пролетала пуля. Я продолжал нервно приседать, так что Мур улыбнулся и сказал:
— Скоро вы к этому привыкнете — стрелки панди никогда не попадают туда, куда целятся. Редко какие их выстрелы вредят нам — проклятие! — Облако пыли, выбитое пулей из бруствера, окутало нас. — Санитары, сюда! Живее!
Неподалеку от места, в которое попала пуля, корчилось чье-то тело. На крик Мура двое малых выскочили из казармы, чтобы помочь раненому. После краткого осмотра один из них покачал головой, они подняли тело и потащили его в сторону, где виднелось нечто, напоминающее колодец; они сбросили убитого туда и Мур заметил:
— Это наше кладбище. Я подсчитал, что мы относим туда кого-нибудь почти каждые два часа. А здесь — действующий колодец, из которого мы берем воду. Не стоит подходить слишком близко — самые меткие стрелки панди обстреливают его из вон той рощицы. Весь день он им виден как на ладони, так что приходится запасаться водой по ночам. Джок Маккиллоп занимался этим целую неделю, прежде чем им удалось в него попасть. Одному небу известно, скольких водоносов мы потеряли с тех пор.
Что мне казалось особенно нереальным, так это то, каким спокойным, обычным тоном капитан обо всем этом говорил. Таков был этот гарнизон, голодающих защитников которого мятежники отстреливали одного за другим, а Мур спокойно шел, чертовски хладнокровно рассказывая обо всем этом, а шальные пули продолжали свистеть вокруг нас. Я терпел все это сколько мог, но потом у меня вырвалось:
— Но во имя Господа — ведь это же безнадежно! Неужели Уилер не пытался вести переговоры?
Он только рассмеялся в ответ на это.
— Переговоры? С кем? С Нана-сагибом? Ведь вы же были в Мируте, а? Соблюдают ли эти мерзавцы договоры? Дорогой мой, они просто хотят всех нас перерезать. Они поубивали всех белых в этом городе и одному Богу известно, сколько своих собственных соплеменников вдобавок. Они до смерти замучили туземных ювелиров, чтобы завладеть их сокровищами; Нана сам из пушек расстреливал индийцев, проявлявших симпатии к англичанам, — одного за другим, их еле успевали привязывать к дулам! Нет, — покачал головой Мур, — переговоров не будет.
— Но какого дьявола — я имею в виду, что…
— Что вообще из этого может выйти? Думаю, мне не нужно рассказывать про всех людей — или не позже трех дней британская колонна прорвется к нам на помощь из Аллахабада или мы в конце концов настолько ослабеем от голода и расстреляем все патроны, так что панди смогут штурмом захватить стену. А тогда… — он пожал плечами. — Но конечно же, мы не будем говорить об этом нашим — по крайней мере, не при леди, хотя многие из них могут об этом догадаться и сами. Будем улыбаться и уверять всех, что со дня на день Лоуренс будет здесь с подкреплением и продовольствием, не так ли?
Полагаю, что нет смысла описывать, насколько сильно я пал духом, особенно учитывая, что деваться было некуда — да и я просто не мог бежать из-за моей распухшей лодыжки. Все выглядело абсолютно безнадежным, и что хуже всего — поскольку я был старшим офицером, то должен был, подобно Уилеру, Муру, Вайберту и остальным, делать вид, что готов сражаться до конца и погибнуть со славой. Даже я не мог вести себя по-другому — по крайней мере, не с теми, кто все еще держался бодро и уверенно — настолько, что мог бы не верно меня понять. Я унесу с собой в могилу картину этой пропитанной кровью земли, тучи мух, роящихся вокруг и изможденные фигуры на парапете за бруствером. Стены казарм были буквально источены пулями, которые вонзались в них каждые несколько секунд; то и дело раздавался вскрик, когда выстрелы мятежников все же находили свою цель; то и дело мимо пробегали санитары — и Мур с окровавленной рукой, хладнокровно шагающий сквозь этот ад, усмехался и сыпал остротами направо и налево; Уилер, в нахлобученной шляпе, с пистолетом, заткнутым за пояс, угрюмо вглядывался в ряды панди и топорща усы шептал что-то адъютанту, царапающему карандашом в записной книжке; сержант-кокни[151] спорил с рядовым о высоте столбов на станции Юстон-сквер, в то время как они вместе срезали куски мяса с мертвой лошади, швыряя их в закопченный медный котел, стоящий за изрытой пулями казарменной стеной.
— Сегодня будет жаркое, — заметил Мур, поворачиваясь ко мне, — это благодаря вашим прорвавшимся парням. Обычно же, когда нам хочется мяса, мы поджидаем, когда кавалерист-панди подъедет поближе, а затем стреляем в лошадь, а не во всадника.
— В лошадке же побольше мяса, чем в бунтовщике, а, Джаспер? — подмигнул сержант, и рядовой ответил, что так оно и есть, хотя некоторые из его знакомых унтер-офицеров (не будем называть имен) и без того — законченные людоеды.
Многие подобные вещи навсегда засели в моей памяти, но ярче всего я помню внутреннюю часть казармы, забитую ранеными, которые длинным стонущим рядом лежали вдоль стены, и буквально в нескольких ярдах от них, за наскоро сколоченными перегородками из досок и циновок — четыре сотни женщин и детей, которые провели в этой проклятой, провонявшей кровью и потом адской печи более двух недель. Первое, что поражало при входе, был смрад от крови, пота и больных, а затем уже звуки — голоса детей, крик новорожденного, ворчание стариков, порой даже смех, когда ядра падали далеко от входа; глухой гул женских голосов; неожиданный вскрик боли кого-то из раненых и резкие голоса из отгороженного занавесями угла, где Уилер разместил свой штаб. Потом уже взгляд падал на истощенные лица — озабоченных женщин, одни из которых были одеты в помятые фартуки поверх домашних платьев, а другие — так и остались в вечерних туалетах. Теперь они нянчили детей или ухаживали за ранеными. Тут же вдоль стен сидели прислонившись, сипаи, оставшиеся верными присяге, держа на коленях свои мушкеты. Какой-то штатский британец, что-то пишущий, прерываясь время от времени, задумчиво поглядывающий по сторонам, и вновь возвращающийся к своим записям. Рядом с ним — древний старик в дхоти и очках в стальной оправе, бормочущий себе под нос слова, вычитанные им тут же с обрывка газеты; изможденная девушка, зашивающая рубашку маленькому мальчугану, который ожидает, яростно отмахиваясь от мух, жужжащих у него над головой; двое офицеров в когда-то блестящих, а теперь — порванных и испачканных мундирах, мирно беседующих о разведении свиней — помню, простреленная рука одного из них была замотана разорванной рубашкой, а мундир был надет прямо на голое тело. Помню айю,[152] которая со смехом строила что-то из кубиков для маленькой девочки; здоровенного капрала, чистящего свою трубку; женщину, шепотом читающую что-то из Библии бледному человеку, лежащему на одеяле с обмотанной окровавленными бинтами головой, и старую, плотную седоволосую мэм-сагиб, раскачивающую колыбель.
