Это и в самом деле было так.
На возвышении из набросанных цветных персидских ковров Хурделица увидел невысокого худого человека в зеленом генеральском мундире с красными обшлагами. Кондрат издали узнал в нем Суворова.
Измученное лицо полководца сейчас казалось совсем молодым от сверкающих задором и торжеством серых глаз. До Хурделицы долетел ответ Суворова на рапорт Кутузова:
– Слава! Слава чудо-богатырям! Всем, кто ныне изгнал с земли Русской врагов извечных!
Поутру над Измаилом прокатились пушечные залпы. Это под грохот прощальных салютов опускали в могилы погибших генералов: умершего от ран Мекноба, убитых Рибопьера и Вейсмана.
На отпевании павших и на благодарственном молебне присутствовало не много воинов – всего несколько рот. Почти вся армия находилась в суточном отпуске…
Более недели очищали улицы города от обломков рухнувших зданий и сооружений. Вывозили трупы.
Суворов спешил как можно скорее подготовить вверенные ему войска к большому победоносному походу по Балканам прямо на турецкую столицу – Константинополь. Ведь путь к ней теперь, после взятия Измаила, был открыт: султанская армия перестала существовать.
Но смелым планам Суворова не суждено было сбыться. Через несколько дней на пиру у племянника светлейшего князя Александр Васильевич, к своему удивлению, узнал, что войска решено отвести на зимние квартиры, что уже в Петербург к императрице отправлен Потемкиным придворный «фазан» с соответствующей реляцией об измаильской победе. Суворову все стало ясно. Он понял, что главнокомандующий помышляет совсем не о том, чтобы завершить окончательный разгром коварного врага – султанской Турции, за спиной которой против России интригуют иностранные державы – Пруссия и Англия.
Отнюдь! Потемкин сейчас занят иным. Все помыслы светлейшего направлены к тому, чтобы похитить у него, Суворова, славу Измаильского подвига и одному погреться в лучах этой славы…
На другой день, надев бараний тулуп, на казачьей лошади выехал Суворов в Галац, а оттуда вскоре в Яссы – в ставку светлейшего.
Потемкин хотел принять измаильского героя с почестями. Он прислал ему приглашение, а город в честь приезда победителя велели украсить флагами, иллюминировать.
Но Суворову всегда претило лицемерие. Он чувствовал, что за всей этой фальшивой мишурой светлейший прячет свое глухое недоброжелательство, черную зависть к нему. Поэтому он подъехал к дворцу Потемкина не в карете, а в ветхой, крытой рогожей кибитке, которую тащили клячи в веревочной упряжке… Так будет лучше. Пусть вельможный интриган, бездарный полководец поймет, что он, Суворов, видит насквозь его лицемерие и в глубине души презирает его нечестную игру.
Слуга Суворова Прошка только ухмылялся, слушая, как Александр Васильевич гневно бушевал в дороге:
– Поганый бестолковка! Виляйка, немогузнайка! Трус!
В Яссах Суворов действительно сбил с толку поджидавших его на дороге гайдуков, которым предстояло своевременно известить Потемкина и его свиту о прибытии героя Суворова. Торжественная встреча с треском провалилась. А когда одноглазый великан Потемкин с притворной сердечностью обнял щупленького низкорослого старичка Суворова, только что выпрыгнувшего из своей неказистой кибитки, то услышал дерзкие слова:
– Ваша светлость! Меня только царица одна может наградить!
Потемкин покраснел от ярости. Как осмелились бросить вызов ему, главнокомандующему всей русской армией?! И светлейший молча повернулся к Суворову спиной.
Императрица во всех важных делах всегда доверяла своему фавориту, и Потемкину было нетрудно очернить перед ней даже великий подвиг Суворова. Светлейший высказался против пожалования Суворову заслуженного им чина фельдмаршала. Все награды за измаильскую победу Потемкин самым бесцеремонным образом присвоил себе.
Царица устроила Потемкину в Петербурге пышную триумфальную встречу, подарив шитый золотом фельдмаршальский мундир ценою в двести тысяч рублей, и повелела в Царском Селе соорудить в его честь обелиск. А Суворов был отправлен в почетную ссылку – строить оборонительные укрепления на финляндской границе.
Скоро по занесенным мокрым снегом дорогам потянулись на зимние квартиры колонны войск. В обозах на телегах лежали раненые и больные.
В Измаиле ими уже были забиты лазареты, под которые пришлось отвести два уцелевших после штурма городских квартала. Эти лазареты, где скопились тысячи раненых, простуженных, завшивевших людей, превратились в настоящее гнездо заразы. Повально свирепствовала горячка – каждый день от нее умирало много людей. Теперь за армией победителей, которая двигалась на зимовку в соседние города и села, тянулся страшный хвост – телеги с больными и умирающими. А недалеко от обочин дорог вырастали невысокие холмики – безымянные солдатские могилы.
Кондрат заболел уже в дороге – как только выехал со своими гусарами из разрушенного Измаила. Его бросало то в жар, то в холод. Голову разламывала тупая нарастающая боль. Он еле держался в седле, но старался казаться здоровым, так как больше всего боялся попасть на больничную телегу, где лежали умирающие.
Хурделица обрадовался, когда после нескольких мучительных для него переходов они стали, наконец, спускаться с Ренийской возвышенности к длинному узкому мосту, ведущему к маленькому городку Галацу.
Здесь со своей частью Хурделица должен был провести зиму.
При переезде через галацкий мост силы на минуту оставили Кондрата. У него закружилась голова, поводья выпали из рук. Ехавший рядом Селим помог ему удержаться в седле. Так, поддерживаемый своим другом ордынцем, въехал он в Галац и после недолгого блуждания по узким улицам города остановился у маленького домика на берегу Дуная, где вестовые уже приготовили ему квартиру.
В жарко натопленной горенке этого домика пролежал Кондрат в постели без малого шесть недель. Селим преданно ухаживал за больным. Поил его то настоями трав, которые ему давали знахари-цыгане, то какой-то микстурой, что приносил пользовавший больного лекарь.
Болезнь протекала бурно. Периоды полного расслабления, почти забытья, вдруг сменялись припадками горячечного бреда. Тогда Кондрат вскакивал со своего ложа и вырывался из рук ордынца, пытаясь выбежать на ночную улицу. Большого труда стоило Селиму в таких случаях связать своего кунака и снова уложить в постель. Иногда, глядя на мечущегося в жару, в бреду друга, суеверный ордынец, считавший, что причиной болезни являются злые духи, вселившиеся в Кондрата, став на колени у его кровати и повернувшись лицом к востоку, читал стихи из Корана, прося Аллаха помочь занедужившему побратиму. Если молитвы не помогали и больной продолжал бредить, Селим выхватывал шашку и начинал яростно рубить воздух над хворым, чтобы отогнать терзавших его злых демонов.
