Альберто Васкес-Фигероа - Икар

А вот их порозовевшую белую кожу немилосердно жгло солнце, им было совершенно нечем прикрыть наготу, и они чувствовали себя жалкими и уязвимыми, как никогда.

Их жизни висели на волоске, и они сознавали, что этот волосок держали в руках «неразумные», спавшие без задних ног, и если, проснувшись, те решат, что слишком жарко, чтобы лезть на гору дальше, тогда их ждет самый страшный конец.

— Почему? — тихонько прошептала Мэри Эйнджел на ухо мужу. — Что за преступление мы совершили, если нам приходится платить такую высокую цену?

— Вероятно, это, как говорит Густаво, месть Аукаймы, — прошептал в ответ он.

— Что такое «Аукайма»?

— Дух Священной горы, на которой соединяются золото и алмазы. Ведь я же ее осквернил, а он мне этого не простил. Ему известно, что мне плевать на то, что он способен причинить мне вред, но поскольку он узнал, что я тебя люблю, он глумится над тобой.

Она нежно поцеловала его в мочку уха.

— Спасибо! — прошептала она. — Спасибо за все эти годы и за счастье, которое ты сумел мне подарить. Не важно, что будет дальше, в любом случае это справедливая цена.

Они погрузились в ожидание.

Солнце начало клониться к горизонту, и туземцы один за другим начали приходить в себя и собираться у подножия утеса. Они смотрели на плоды своих трудов, прикидывая, сколько еще надо сделать, чтобы добраться до места, где их ждали «разумные».

По-видимому, дело утратило для них привлекательность, словно переваривание тяжелой пищи сказалось на состоянии духа, и вскоре стало ясно, что многие из них не настроены продолжать работу, склоняясь к тому, чтобы развернуться и отправиться восвояси.

Неожиданно сверху раздался низкий и глубокий голос:

Гуаарибы, похоже, удивились, отошли от горы на несколько шагов, чтобы получше рассмотреть, кто это там голосит, и вскоре один из них показал на певца пальцем и залился смехом.

Его товарищи последовали его примеру, а Джимми Эйнджел махнул рукой венесуэльцам, призывая их поддержать его выступление.

Наспех собранный хор сотрясал воздух своим нестройным пением. Голоса певцов, движимых отчаянием, молили о помощи сильнее, чем самая проникновенная молитва. В итоге их мольба была услышана: со смехом и шутками туземцы возобновили работу.

Они играючи взобрались по опасной стене, с особым воодушевлением опять начали вбивать колья и, когда упали первые ночные тени, оказались метрах в семи ниже истомившихся «разумных».

Последний из молодых воинов спустился на землю, и вскоре наверх вскарабкался худой человечек с редкими волосами — наверное, самый старый из индейцев — с толстой лианой на спине. Он по-отечески погрозил рукой бедолагам, наблюдавшим за ним с карниза: мол, смотрите у меня, еще раз сваляете дурака — устрою взбучку.

Потом закинул им конец лианы и, убедившись в том, что они ее крепко привязали и без труда съедут по ней к верхней ступеньке — вот так, одним махом, — сооруженной лестницы, с поразительным достоинством спустился вниз и удалился в сопровождении соплеменников.

Мэри Эйнджел смотрела, как они исчезают из виду в сгущавшихся сумерках, и у нее на глаза навернулись слезы.

— Да хранит вас Господь! — крикнула она.

Но они даже не обернулись.

Густаво Генри и Мигель Дельгадо оправились очень быстро, а вот Мэри Эйнджел пришлось две недели провести в лагере (муж ухаживал за ней, не отходя от постели), чтобы, хотя и с трудом, отчасти восстановить здоровье, подорванное во время злополучного спуска с Ауянтепуя.

По возвращении в Сьюдад-Боливар супруги Эйнджел, упавшие духом и окончательно разорившиеся, вновь были вынуждены принять руку помощи небольшого избранного круга друзей, собравших деньги, чтобы они могли вернуться в Соединенные Штаты.

Затем наступили суровые и горькие годы.

Разразилась война, как Джимми и предчувствовал, и, несмотря на то что он записался в армию в первых рядах, попасть на фронт ему так и не удалось. Не оставалось ничего другого, как согласиться работать инструктором молодых пилотов, которых ему приходилось посылать на смерть.

В середине пятидесятых Джимми Эйнджел вместе с женой и детьми, о которых надо было заботиться, усталый и разочарованный, но неспособный перестать летать, поселился в Панаме, где удача впервые изменила ему: он разбился восьмого декабря тысяча девятьсот пятьдесят шестого года.

Он летал над пятью континентами больше сорока лет и, вне всякого сомнения, был последним пионером авиации.

Мэри кремировала его тело, вернулась в Венесуэлу и развеяла прах над водопадом, носящим его имя, а главное, над «Фламинго», который в то время еще лежал на вершине Горы Дьявола.

Небольшая табличка у подножия горы напоминает немногочисленным путешественникам, отважившимся добраться до этих мест, что это не водопад Анхель, как принято считать, а водопад Джимми Эйнджела — вероятно, одного из самых смелых и решительных людей двадцатого столетия.

Месторождение Эла Вильямса и Джона МакКрэкена так и не было найдено и по-прежнему покоится на вершине какого-нибудь затерянного тепуя Великой Саванны.

Многие считают, что оно никогда и не существовало или же шотландцу на самом деле вздумалось одурачить Короля Неба. Однако Мэри Эйнджел утверждала, будто за два года до смерти Джимми позвал ее на чердак, чтобы показать ей кое-какие документы, которые он вынул из старого баула.

— Кажется, я наконец обнаружил, где кроется ошибка, — первым делом сообщил он.

— Какая ошибка?

— Которую я допустил во время поисков месторождения. — Он показал ей пожелтевшую и почти истлевшую карту, которую развернул на полу. — Взгляни-ка! Это карта, которую я приобрел в Боготе, когда мы в первый раз летели в Гвиану. Единственная, которая существовала в тот момент!

— Я помню, — кивнула она. — Ты мне о ней рассказывал.

— А вот теперь взгляни сюда! — Он ткнул пальцем в карту. — Смотри внимательнее!.. Река Карони… здесь, здесь и здесь. Судя по карте, оба рукава называются Карони, так же как слияние обоих перед впадением в Ориноко.