Она всхлипнула, на сей раз довольно естественно, и потерла запястье.
Джек почувствовал приступ неподдельного гнева, за которым последовала неожиданная мысль:
— Надеюсь, ты не назвала ему моего имени?
— Ну... если только вскользь.
Превосходно! Чего ему не хватало, так это обезумевшего от ярости любовника. Уж не этот ли малый таскался за ним по пятам весь прошлый вечер? Не его ли взгляд чувствовал он на своей спине? Если так, то у него появилась дополнительная причина убраться отсюда, и чем скорее, чем лучше. А стало быть, отыграть финальную сцену следует не мешкая.
— Элизабет, это прощание. Адью, моя дорогая. Память о тебе я донесу в своем сердце до обеих Индий.
Следовало признать, что это было не лучшее из его выступлений, но, когда он распрямлялся после поклона, оказалось, что Лиззи шагнула к нему и стоит совсем близко. Очень близко.
— Но, милый, — промолвила она, — разве ты можешь расстаться со мной без прощального поцелуя?
— Это было бы ужасно. Но разве тебе не пора на сцену?
Лиззи повернула голову. Они оба прислушались к диалогу.
— О нет, — улыбнулась Лиззи, — это сцена Фолкленда и Джулии. Тянется сто лет, особенно при том, как мусолит миссис Бакли каждую фразу.
Она изобразила зевок, снова повернулась к собеседнику и улыбнулась.
— Так поцелуй же меня, Джек Абсолют. Поцелуй меня в самый последний раз.
И он, разумеется, не устоял перед этой просьбой. Он привлек ее к себе и поцеловал так, словно этот поцелуй мог длиться вечно. Ее теплое тело испускало какое-то необыкновенное, пряное, французское благоухание, особенно ощутимое из-за того, что ее корсаж, как всегда, был зашнурован только наполовину. Как-то так получилось, что рука Лиззи оказалась зажатой между бархатом ее платья и его плотно натянутыми брюками.
Эта шаловливая ручка отнюдь не осталась неподвижной, а когда Лиззи голосом, более подходящим для Дептфорда, чем для «Друри-Лейн», простонала: «О Джек!», все рассудочные планы и разумные построения рассыпались, точно карточный домик. Он ли повалил ее на гримировальный столик, или она потянула его на себя — уяснить трудно, но склянки со звоном полетели во все стороны, а в воздухе задымилась тончайшая пыльца пудры. Лиззи поспешно задирала нижние юбки, путаясь в кружевах. Он нашаривал пуговицы своих брюк и услышал, как две из них оторвались.
— О Джек! — снова выдохнула она. — Да, да! Дай помогу! О! Скорее! Да! Да!!!
Последние четыре месяца он провел в море, последние семь лет — вдали от Англии, но, похоже, как был Ромео из Корнуолла, так им и остался.
Оба обезумели от охватившей их страсти. Ее кринолин из китового уса прогнулся под его напором, а потом со щелчком, похожим на выстрел, треснул. Обломок обруча вонзился ему в бедро, но Джек ничего не замечал.
Краткое, восхитительно слабое сопротивление лишь возбудило его еще пуще. Она затрепетала, прижимая его к себе и подаваясь ему навстречу. Зубы Джека сомкнулись на шнуровке ее корсажа, и он рывком распустил ее окончательно.
— Господи, — воскликнул он, — я мечтал сделать это всю неделю!
— А я хотела, чтобы ты это сделал.
Она хихикнула и, когда Джек наконец поднял голову, укусила его за ухо.
Лиззи покусывала и ласкала его, пуская в ход и губки, и язык, и зубки, и пальцы. Ее грудь оказалась восхитительной, именно такой, какую и сулил соблазнительно открытый корсаж. Джек наклонился, целуя соски и щекоча их языком. Потом его рот нашел ее губы, и она снова укусила его, на сей раз сильнее, так что они оба ощутили вкус его крови. Ее голова стукнулась о зеркало, и девушка застонала, но вовсе не от боли. Какой-то частью сознания Джек понимал, что они слишком шумят. Голоса на сцене неожиданно зазвучали громче. Но на все это Джеку было наплевать. Случайно он увидел в зеркале собственное отражение. Волосы опять растрепались, и появилось что-то еще... Впрочем, ему было наплевать и на это.
Запах их распаленных любовью тел смешивался с ароматами благовоний и притираний из разбившихся склянок. Лиззи издала долгий протяжный стон, а Джек отозвался вскриком, более низким, но не менее страстным. Со сцены по-прежнему доносились какие-то звуки, но то были звуки другого мира, не имевшего сейчас к ним никакого отношения. Голоса любовников слились, как сплетались воедино их тела, и вознеслись к высшей точке, когда это слияние стало полным.
Наконец Лиззи со вздохом утихающего экстаза отвернулась, а Джек открыл глаза, снова бросил взгляд в треснувшее зеркало и вновь увидел искаженное лицо... Внезапно он понял, что на сей раз видит вовсе не свое отражение.
Банастр Тарлтон сжимал в руке длинную оранжерейную розу, которая медленно опускалась к полу. Выражение его лица менялось на глазах: приветливая улыбка, ужас, удивление и под конец — неистовая ярость, отражение негодования самого Джека, захваченного врасплох в столь интимный момент.
Зато гримаска человека, который придерживал для Тарлтона занавеску уборной, была совершенно иной. На физиономии графа фон Шлабена была написана чистейшая, неподдельная радость.
Немая сцена продолжалась долю мгновения. Потом Джек вскочил, сделал шаг по направлению к незваным гостям и встретился с Тарлтоном взглядом, в то время как его руки торопливо застегивали брюки. Позади него Лиззи вспорхнула со столика и принялась спешно приводить себя в порядок.
Потрясение на лице молодого человека полностью вытеснил бешеный гнев. Подняв розу, он хлестнул ею Джека по щеке, как кавалерийской саблей. Шипы расцарапали кожу, бутон от удара отвалился. Нападавший отвел длинный стебель для нового замаха. Поскольку он явно вознамерился ткнуть этим стеблем Джеку прямиком в глаз, тот рванулся вперед и схватил Тарлтона за лацканы. Их лица почти соприкоснулись.
— Довольно, — проговорил Джек. — Успокойтесь, сэр.
Слова эти возымели противоположный эффект. Тарлтон впал в бешенство.
— Собака! — взревел он, перехватив Джека за запястье, и сделал ему подножку.
Джек не упал, но зашатался и отступил назад, цепляясь за противника, чтобы сохранить равновесие. Он полагал, что налетит на стол или на Лиззи, но ни того ни другого не случилось. Произошло нечто худшее: занавес оказался отдернутым в сторону, и они вывалились прямиком на сцену, неожиданно оказавшись на открытом пространстве, на ярком свету. Послышался испуганный женский крик, за которым последовали другие.
Джек, уже понимая, что на ногах ему не устоять, инстинктивно пошел на прием, которого не использовал со времен юности, когда ему доводилось драться с деревенскими парнями из Зенноре. Он упал назад, увлекая своего противника за собой, а ощутив спиной пол, уперся ногами в грудь Тарлтона и, используя инерцию его натиска, резким рывком перебросил через себя. Нападавший грохнулся навзничь, деревянный пол сцены задрожал. Кто-то охнул, кто-то кричал: «Позор!», а кто-то наоборот вопил: «Браво!»
