Маркиз Агостино был в полном смысле прекрасный мужчина по тогдашним понятиям: довольно высокого роста, довольно стройный, с тонкими чертами, с глазами, в которых светилась плутоватая улыбка, с вздернутым слегка кверху носиком, с карминовым ротиком в виде сердца, словом — один из тех приторных красавцев, которых маркизы прошлого века обожали всем сердцем, так далеко запрятанным у них под огромными фижмами и панцырем из китового уса, служащим им корсетом! Красавец, в которого сразу влюбилась бы по уши любая гризетка, но о котором никогда не замечтается и не задумается на полминуты настоящая женщина, одаренная душою, умом и воображением… В нем невозможно было угадать тосканца, правнука древнего рода воителей и государственных мужей. Говорили, что на него похож: внук его, теперешний маркиз Лоренцо, брат Пиэррины.
Агостино, устраивая в дедовском палаццо свою игрушечную каморку, только последовал примеру одного из своих предков, которым была учреждена и убрана восточная диванная. Один из предков его служил в войске и на флоте Венецианской республики; под знаменем победоносного льва он ходил с галерами венецианцев на войну против турок, был взят в плен, пробыл несколько лет на одном из островов Архипелага, наконец, возвратился на свою родину, но не один, а с мусульманкою неизвестного происхождения и чудной красоты. Для нее, для дочери Востока, отстроил он эту диванную в виде киоска, где она поселилась и пребывала, охраняемая негритянкой и карликом, которых он дал ей в услужение. Недолго цвел пышный и нежный цвет, пересаженный на чуждую ему почву. Даже жаркое солнце Флоренции не могло отогреть и возлелеять дочь знойного Востока. Года через четыре мусульманка зачахла и умерла, а маркиз, сделавшись мрачным и угрюмым, проводил жизнь свою в опустелом жилище красавицы. Потом семейство, огорченное отчуждением старшего в роде, уговорило его опять жениться и выбрало ему невесту меж первыми и знатнейшими красавицами Флоренции. Но новобрачный не полюбил своей супруги; диванная осталась любимым местом его отдохновения и пребывания. Он умер еше в молодых годах, завещавши малолетнему сыну и всему последующему нисходящему роду своему никогда не уничтожать и не изменять любимой его диванной, но обновлять и поддерживать ее вечно в том виде, в котором он ее создал.
Итак, каждый угол в палаццо Форли имел свое значение, свои предания. Память отбывших поколений сохранялась в нем предметами, им принадлежавшими и сроднившимися с их внутреннею жизнью, с их страстями и деяниями. Предки будто не покидали своего пышного родового дома, будто обитали в нем и следили за своими потомками.
Как прекрасны, как назидательны и вдохновительны такие дома, такие жилища, где время громко говорит своими красноречивыми следами. Какая поэзия дышит в старинных покоях, меж остатками роскоши, привычек и обычаев далеких от нас людей и поколений!.. Можно ли сравнить с ними современные модные клетки Европы, этот жалкий эгоистический быт, этот мишурный блеск, этот изнеженный, изнеживающий комфорт, эту рассчитанную для тщеславия лжероскошь?.. Вотще стремится подчас Европа перенимать у прошедшего, подражать его обычаям и произведениям, устраивать и убирать по-старинному жилища; она только снимает плохие карикатуры. Там, где в старину помещалось семейство, тесно связанное узами дружбы и родства, там, где обитал родоначальник со всем родом своим, с чадами и домочадцами, там теперь слишком просторно и дорого уменьшенным и разрозненным семьям. Отрасли одной и той же ветви не уживаются теперь вместе, не собираются около своего родного корня. Каждый член семейства, каждая единица большого целого тянет в сторону, имеет свое направление, свою собственную цель. Как после Вавилонского столпотворения, и в наше время люди нередко расходятся, не понимая более друг друга. Нет единодушия в семействе, нет единогласия в доме. Покидая огромные вековечные хоромы дедов, люди строят себе, не прочно и не твердо, лет на 20 или на 30, на свой век, картонные домики и тесные приюты. И там ежегодно меняют, бросают и ломают принадлежности жизни. Спросите, например, у любого парижанина: где кресла, в которых сиживал его отец, где зеркало, служившее его матери, где кровать, в которой сам он родился? Увы, не у многих избранных сохранились они! Все это продано, обменено и переменено десять раз. К чему этот хлам?.. Из моды вышло!.. Давайте нового! Каждый день нового! И еще новее, если можно! — что за беда, если это новое хуже, беднее, неудобнее прежнего старого?.. оно ново и тем мило!.. Старые вещи, старая утварь, может быть, полны значения и воспоминания?.. но к чему, зачем воспоминания?.. они занимают слишком много места. И что же? Едва блаженное поколение достигло своей маленькой цели, едва устроило себя по своему вкусу, уж ему опротивело достигаемое, надоело устроение. Там, у соседа, лучше. Новее, страннее. Надо наверстать!.. Прочь все готовое! долой прежние затеи! скучно, неловко, хочется чего-то нового!
Правда, и на Западе есть страны, где умеют ценить былое, умеют дорожить воспоминаниями старины, в которых любовь и почтение привязывают к могилам отцов, к колыбелям детей; страны, которые живут в одно время в настоящем и минувшем. Назовем Италию: в ней сохранилась священная привязанность к преданиям и остаткам старины.
В доме Форли минувшее оставило по себе представителя: под кровлею этого дома билось сердце, сохранившее с любовью залог воспоминаний своего рода, бодрствовала мысль, глубоко понимавшая, к каким доблестям, к каким заслугам обязывала потомков слава предков.
Обошедши длинный ряд описанных зал и покоев, любопытные гости, руководимые Чеккой, подошли наконец к высокой двери, обитой полинялым бархатом с медными, давно почерневшими гвоздями. Дверь была заперта, ключа в замке не было. Гости спросили — что там такое?
Чекка через переводчика отвечала, что этот покой не показывается чужим и вообще остается всегда заперт, потому что в нем хранятся семейные портреты, родовые бумаги и грамоты владельцев дома.
Дамская половина посетителей пожалела о невозможности видеть то именно, что более приманивало ее участие, — портреты маркиз и маркезин, у которых можно было бы перенять необыкновенные и невиданные еще костюмы, пригодные на всякий случай, то есть для маскированного бала, для снимания собственного портрета в пышный альманах Красавиц Альбиона. Две мисс пытались подкупить Чекку ласками и обещаниями.
Чекка пребывала непоколебима в исполнении своего долга. Но в минуту самых жарких переговоров внезапно раздался новый голос и показалось новое лицо: оба, то есть лицо и голос, настойчиво требовали, чтобы запретная комната была отперта.
