— Воспоминания, — продолжил я почти в шутку и осекся, изумленно и растерянно посмотрев на Жанну. Она не произносила до сих пор ни слова. А мы говорили так, будто ее здесь не было. И я ощутил вдруг от этого удивительно гадкое чувство. — Прости. Мне так жаль…
— Все хорошо. — Ее голос был тихим и очень мягким. В руках у нее был кубок, и она все так же, с улыбкой, протягивала его мне. Я уступил. В конце концов, всего лишь своему низменному желанию, позволив ей поднести кубок к моим губам и выпив разбавленное вино. — Диана многое мне объяснила. И ты ведь тоже объяснял как мог, раньше.
Я бросил взгляд на Диану. Что ж, может это к лучшему. И наверняка Диана нашла нужные слова. Значит, теперь мы можем говорить при Жанне. Но я не хотел, чтобы при этом она чувствовала себя рядом с нами лишней ненужной вещью.
Диана собирала свои инструменты, и похоже, второпях.
— Оставлю вас, — бросила она небрежно и решительно двинулась к двери. — В доме сейчас настоящий полевой госпиталь. У меня куча дел.
— Постой! — я дернулся, оторвавшись от проклятой подушки на целую пору дюймов и, задохнувшись, снова рухнул на нее, чувствуя себя выброшенной на берег медузой — абсолютно без костей, дрожащей и тающей… — Со всеми все в порядке?.. — сумел выдавить я. — Кто-то объявлялся? Расскажи что происходит!..
Остановившись у двери, Диана нахмурилась.
— Прости, братец, но ты отвоевался. Все делают свое дело, и мы многого сейчас не знаем. Огюст отправился в Лувр. Не думай, что без тебя не справятся. Теперь, когда мы все помним, мы в десять раз сильнее! Все будет хорошо.
— Хотелось бы верить…
Диана распахнула дверь и, выйдя, решительно закрыла ее за собой.
Так и есть… Бесполезная, выброшенная на берег медуза. Хоть еще и не умер. И стоило ли ради этого все вспоминать?!..
— Тебе нужно отдохнуть, — ласково проговорила Жанна, нежно проведя рукой по моим волосам — видно, они топорщились дыбом.
— Наверное. — Я посмотрел на нее со вздохом. — Хочу, чтобы все поскорее закончилось. То, что есть — такого не должно быть.
У всякой медали две стороны. Не будь того, что есть, сегодняшняя Варфоломеевская ночь была бы настоящей и самой обычной. И кем в ней были бы мы — тот еще философский вопрос. Но «хорошего понемножку», это все равно надо поскорее прекратить.
— Знаю, — сказала она.
— Не хотел устраивать все это под окнами…
— Знаю.
— И ты не боишься нас… Меня?
— Нет.
От тебя ведь ничего невозможно скрыть. Будь это не так, мы… я постарался бы тебя оградить от всего этого. Быть может, ты ничего бы не узнала.
Она улыбнулась.
— Просто теперь ты такой же, как я. У каждого свой способ видеть будущее. Я так рада, что ты жив… — последние слова я просто угадал, ее голос дрогнул. Нетрудно было угадать и какое «будущее» она видела, раз так рада, что его не случилось и все готова простить.
По ее щекам покатились крупные слезы. Не в первый раз за эту ночь, это я знал.
Она наклонилась ближе и слезинка скатилась мне на подбородок, прежде чем ее губы, такие теплые, мягкие, бархатные, коснулись моих, и я с неожиданной страстью впился в них до самозабвения, как давно уже и не мечтал…
А эта ночь — пусть расхлебывает свое, мы и так уже избавили ее от худшего.
* * *
Все в кабинете было серебристым, кроме черного мундира его хозяина, с двойным серебряным полковничьим шнуром на плечах и золотым значком на груди. Муаровые обои, мебель, элегантная, но неудобная, со старомодными виньетками, стилизованный под серебряный канделябр светильник с допотопными галогеновыми лампочками, экран компьютера, напоминающий зеркало в раме.
— Это непрофессиональный подход к делу. — Голос доктора Линна был холоден и безразличен. И манерен — чуть растянут, с ленцой и навязчивой значительностью. И это ужасно бесило. Он будто играл роль, а я должен был в нее верить. Впрочем, он бывал таким постоянно. Застегнутым на все пуговицы и манерным. Тщательно вырезанным резцом из какого-то полупрозрачного материала. Полупрозрачные глаза, тонкие пальцы, эффектно седеющие густые волосы, уложенные в математически выверенные локоны, безукоризненно белые манжеты. — Вы должны уметь четче формулировать свои мысли. Где ваша оценка происходящего? Вы абсолютно нейтральны, как будто вас там просто не было. Вы не делаете выводов и не извлекаете из произошедшего поучительных уроков. К чему это все? Чему должно научить людей то, что вы увидели? Как это может помочь нашему будущему? Что является для человеческого общества совершенно неприемлемым? А что является, напротив, правильным? На чьей стороне была правда? Кто был прогрессивней?
— В феодальной междоусобице? — переспросил я, едва сдерживаясь, и оттого неестественно понизив собственный тон. — Прогресс и правда? Вы серьезно?
— Абсолютно. — Он поднял на меня выжидающий взгляд, наигранно-заинтересованный. Бесцветные глаза ничего не выражали, как зеркала, хоть под зеркальной поверхностью несомненно что-то было. Не могло не быть. Возможно, желание отправиться, наконец, на обед. Но торопиться он при том ничуть не собирался.
— Ни одна сторона, ни другая. Или и та и другая, при прочих благоприятных обстоятельствах.
— Не отделывайтесь общими фразами, молодой человек. Оцените их. Холодно и беспристрастно. Как судия. — Я невольно мысленно представил табличку на его двери, украшенную очень «скромным» изображением всевидящего ока в треугольнике с лучами. Линн был равнодушен к древним тайным организациям, но этот символ по праву считал своим — так он понимал то, как мы, на «Янусе» созерцаем чужие времена и жизни. Взгляд из светлого будущего — пронзительный, неумолимый и всезнающий. — Учитесь использовать собственный опыт.
Именно это я и делаю…
— Я беспристрастен. И мне все равно, в чьей я был голове. Я прекрасно понимаю мотивы и возможности противников. Я никому из них не сочувствую. Победа и одного и другого могла привести к последствиям как благоприятным, так и пагубным. Сама война была и пагубна и прогрессивна. Единственный вывод, какой я могу сделать, это что у каждой медали две стороны, и все хорошо в меру. Но и последнее не будет всей правдой. Чрезмерность избавляет от застоя, заставляет концентрировать силы, вызывает силу, равную ей в противодействии, и вместе они ведут к прогрессу — в одних областях. И к деградации в других. Но если нет этого напряжения, все равно наступает деградация, и может быть, худшая — во всех областях, как медленное угасание.
Он лениво побарабанил тонкими длинными пальцами по столу.
— То есть, вы не считаете войну абсолютным злом?
