– Но ведь Артемида – самая мстительная из небожительниц, – оживился Диодор. – Она за пустую похвальбу Ниобы истребила всех ее детей, превратила Актеона в оленя и дала его растерзать псам, убила Ориона. Неужели она потерпит надругательство над святыней?
– Не знаю, Диодор! Не знаю. Но мне известно, что жаждой мести пылают не только боги. Мне служат двое юношей. Рак казнил их отца. Ты можешь на них рассчитывать. Зайди ко мне дня через два.
Царственным жестом она протянула руку для поцелуя.
В октябре город наполовину опустел. Разъехались гости, спасавшиеся в Кумах от духоты. Замер и дом Филоника. На кухне не гремела посуда, не скрипели половицы, лишь из сарая доносился приглушенный гул голосов.
Андриск запрягал мулов. Блоссий накладывал в повозку посуду и мешочки со снедью. Занятые делом, они переговаривались вполголоса.
– Не люблю откладывать! – Андриск погладил ладонью влажную, пахнущую потом спину животного. – Дорога тянет! Уже давно пора идти навстречу Фортуне!
– Вот именно! – подхватил Блоссий. – Не дожидаться, пока она даст тебе знак. Шагать! А там – будь, что будет. Так учил Зенон!
– Давно я хотел тебя спросить. Вот Сократ яд принял, хотя ему бежать предлагали. Диоген в бочке сидел. А Зенон что учудил?
Блоссий улыбнулся.
– Учудил… Ничего такого за ним не было. Жил без излишеств. Не пил вина. Не любил многолюдства. Спрятав свою душу от праздного любопытства, он и сам не был охоч до чужих секретов. Поэтому его любили македонские цари. А враги македонян, афиняне, оказали ему, чужестранцу, посмертные почести. Более всего он не терпел болтовни. Как-то юношу отчитал: «У нас для того два уха и один рот, чтобы мы больше слушали и меньше говорили».
– Молодец! – похвалил Андриск философа. – У нас в Эпире говорят: «Лучше воду решетом носить, чем языком трепать».
– Когда ему было столько же лет, сколько сейчас тебе, он занялся торговлей. Корабль его налетел на скалу. Вплавь добрался он до Афин и остался там, отыскав учителей. Попав в Афины безвестным, он стал так знаменит, что македонские цари почитали за счастье письмо от него получить. Так ему улыбнулась Фортуна.
– Как и нам с тобой, – сказал Андриск. – Вот долго ли она улыбаться будет?
– Фортуна – скрытная госпожа, – ответил Блоссий. – Поди узнай, что у нее на уме. Но доподлинно известно, что она не терпит ленивых и равнодушных, а благоволит к расторопным и смышленым.
– Значит, и к тебе. Но разве это дело, достойное твоего ума: подсчитывать доходы Филоника и вести его переписку?
– Мне Фортуна тоже улыбнулась. Через несколько дней я буду учителем.
– Тебя нашли ученики?
– Пока ученица.
– А! – пренебрежительно протянул Андриск. – Большое счастье девчонку учить. У нас в Эпире говорят: «Женщину учить– время тратить!»
– Презрение к женщине – гибельный предрассудок, – проговорил Блоссий убежденно. – Римляне его почти лишены. Римская матрона не рабыня, а госпожа. Да и девочкам здесь дают образование.
– Я поеду! – сказал Андриск, поднимая вожжи.
– Но ты не узнал, кто моя ученица. Это Элия.
– Элия! – воскликнул Андриск. – Ты будешь учить Элию?
– Так распорядился наш патрон в письме к Филонику. Ведь Элии уже девять лет. Ее привезут через несколько дней.
– А чему ты будешь ее учить?
– Всему тому, чему учили меня самого. Зенон считал, что душа женщины склонна к добродетели больше, чем мужская. А добродетель и знания неотделимы друг от друга. Следовательно, давая женщине знания, мы развиваем ее склонность к добродетели.
– А можно, когда я вернусь, ты и меня будешь учить?
– Конечно! Я буду учить вас вместе, как в римских школах.
– Не надо, как в римских, – перебил Андриск. – Вчера я мимо школы проходил, что на агоре. Такой вой стоял…
– Можешь не опасаться, – улыбнулся Блоссий. – Зенон запрещает наказание розгами.
– Одобряю! – сказал Андриск, садясь в повозку. – А Элии привет передай. Хорошая она, хоть и ромейка.
Полибий стал чаще бродить по городу без провожатых. Он уже разбирался в путанице проулков и тупиков. Теперь он знал, в какое время и куда тянутся людские потоки. Если в направлении к Субурре торопятся люди в черном и коричневом, значит, десять часов дня и ремесленный люд возвращается к своим колодкам и гончарным печам. В это время не встретишь людей в белых тогах.
Именно этот час Полибий избрал для посещения цирюльника, полагая, что ему не придется ждать.
Усадив Полибия в кресло, цирюльник спросил по-гречески:
– Постричь? Побрить?
– Бороду постриги, брить не надо, видишь же, что не ромей!
– Вижу и радуюсь! – ответил цирюльник, доставая ножницы. – Ибо от ромеев, хотя они и стригутся и бреются, никакого дохода.
Ножницы застрекотали, и римский цирюльник, видимо не менее словоохотливый, чем люди его профессии во всем мире, не прекращая работы, изливал обиды.
– Целый месяц плюю в потолок. А в последние дни – толпа, еле управляюсь. Что возьмешь с варваров?! Волосы стригут только перед новолунием! А до чего скаредны! Знают, что беру за стрижку асс. Никому не придет в голову дать сестерций. А вот когда я стриг Персея…
– Персея? – удивился Полибий. – Разве Персей в Риме?
– Я в Риме недавно. До этого я работал в Альбе Фуцинской.
Полибий отстранил руку с ножницами:
– Скажи, а не приходилось ли тебе встречаться с эллином по имени Телекл?
Цирюльник всплеснул руками.
– Как не приходилось? Я встречался с Телеклом много раз. Ведь в Альбе Фуцинской, кроме меня и воспитателя царских сыновей Эвагора, и поговорить не с кем было. Телекл мне всю свою жизнь рассказал. И о жене, и о сыне. Кажется, его Критолаем зовут. Очень он по нему убивался. И о друге своем Полибии – как его с ним ромеи в Остии разлучили.
– Он говорил обо мне! – вскрикнул Полибий.
– Тогда радуйся, Полибий, сын Ликорты, – торжественно произнес цирюльник. – Тебе письмо от друга. Я пытался тебя отыскать, но ты сам нашел меня. А ведь в Риме до сотни цирюльников, ты мог бы прийти к другому, наконец, мог обойтись услугами раба, как многие ромеи…
– Где же письмо? – перебил Полибий.
Цирюльник куда-то исчез и вскоре вернулся со сложенным листом папируса в руках. Полибий схватил его и направился к выходу.
– А борода-то недострижена!
– Мы еще увидимся! – крикнул Полибий, бросая цирюльнику крупную монету.
«Полибий, радуйся! Пишу наугад, надеясь, что ловкий цирюльник тебя отыщет, и тогда мы будем с тобою говорить, хотя бы на расстоянии.
Альба Фуцинская оказалась горным гнездом, если не сказать – тюрьмой. Здесь был заточен нумидийский царь Сифакс после того, как его провели по Риму в цепях. Такая же судьба постигла и Персея. Но он, счастливец, оказался здесь вместе с сыновьями и может видеть их два раза в месяц. А мой Критолай далеко…
Меня поселили в доме гончара. Мы обмениваемся с ним только улыбками, ибо он не знает ни одного эллинского слова, так же как я не знаю ни одного слова его варварского наречия: он не римлянин, а экв – население города наполовину состоит из эквов.
Единственный человек, с кем здесь можно говорить, это Эвагор. Он не стар, но совершенно седой – поседел за те несколько часов, когда его вместе с Персеем и царевичами вели по Риму. До последнего мгновения они не знали, что их пощадят. Эвагор сопровождает пленников по своей доброй воле. Он был царским библиотекарем, а стал воспитателем несчастных мальчиков.
В прошлом году получил весточку от Демарата – он был другом моего покойного отца. Демарат выбрал город со звучным названием Теламон, лежащий среди болот и населенный тирренами. Там ему не с кем даже словом обмолвиться.
Если ты все еще в Риме, узнай, как идут наши дела. Может быть, ахейцы, наконец, прислали посольство, чтобы нас выручить. Ведь уже третий год ромеи держат нас здесь. Если мы провинились перед ними, пусть нас судят.
Твой Телекл».«Телекл, радуйся!
Не было дня, чтобы я не думал о тебе. И хотя “наша Альба” оказалась ближе к Риму, чем многие из тех городов, которыми мы с тобой пренебрегли, найти к ней путь было выше моих сил.
Ты пишешь о библиотекаре, пестующем царских сыновей. А мне приходится заниматься царскими книгами, которых он лишен. Одним словом, я библиотекарь! Наверное тот, кто доверил мне книги, не догадывался, что я лучше разбираюсь в лошадях – быть бы мне тогда конюхом! Раньше мне не хватало досуга для книг, теперь у меня его нет из-за них. Свитки приходится не только разбирать, но и склеивать, ибо им в мешках-темницах было хуже, чем нам на палубе. Да и люди выносливее, чем папирус и даже пергамент.
