Пальцы у дяди Яши сжались в кулаки, костяшки побелели. Еще немного подогреть – и все получится. Сам пристрелит или рыжему, вон, прикажет. Тут же, на месте. И что с того, что хозяйка просила хату не пачкать? Если разогреть как следует собеседника, то можно проскочить к казни напрямую, мимо допроса и пыток.
Ходики на стене неторопливо отсчитывали время. Как рефери на ринге. Десять, девять, восемь… Ну, напрягся Севка, давай, дядя, на ремне – кобура. Достал, выстрелил, аут…
Не получилось.
– Жаль, что тебя не было в том отряде, – кивнул дядя Яша, и кулаки его разжались. – Как они долго умирали, красные каратели… Брюхо когда распорото – оно долго получается… Один даже просил, чтобы добили… Ползает в пыли, кишки за ним тянутся, а он сапог целует и просит смертушки… Долго просил.
– Значит, ты выжил, а остальные?
– Кто как… Кто ушел за кордон, кто тут остался… – младший сержант пожал плечами, погоны выгнулись дугами и опали.
– А ты, значит, дядя, остался… – со значением протянул Севка. – Значит, жить захотелось…
– А что – нельзя? – недобро прищурился дядя Яша.
– Можно, чего там… Если очень хочется… ты, значит, оружие спрятал, в колхоз вступил… Так?
– Так.
– И задницы комиссарам лизал… На выборы ходил?
– Конечно, ходил! – засмеялся Костя. – Он же жить хотел… Он, понимаешь, про гордость да смелость вспоминает, когда можно, когда не слишком опасно. Вон, выше младшего урядника и не выслужился. Что так, дядя? Где широкие лычки и георгиевский бант?
Лицо дядя Яши, и без того смуглое, налилось кровью и почернело.
– Сейчас кровь из ушей потечет, – сказал Севка. – Голова лопнет.
Ему очень хотелось умереть на месте. Разозлить младшего урядника Войска Донского и умереть – чисто, почти без боли и, самое главное, быстро.
Не так, как умер сегодня младший политрук Зельдович. Политработник и еврей – им занялись первым. И провозились до заката. Только потом начали разговор с Севкой и Костей.
– Да что ты на них смотришь, дядя Яша? – Грыша дернул кадыком и взял со стола нож. – Кончить их – и делов…
– Ты, Грыша, как дураком был, так дураком и помрешь, видать, – медленно проговорил дядя Яша.
Было видно, каких усилий ему стоит загнать злость себе обратно во внутренности. В печенку-селезенку, в кишки поглубже. Так он, наверное, и Советскую власть пережил. Сжал кулаки, сцепил зубы и терпел-терпел-терпел… А вот теперь…
– Они легкой смерти выпрашивают, – сказал младший урядник. – Хотят, чтобы мы их на тот свет отпустили, пока Учителя нет…
Севка искоса глянул на Костю и вздохнул. Нет, этот дядя не отпустит. Этот проведет по всем затейливым изгибам допроса и пытки. Странно, но смерти Севка не боялся. Или не странно, а вполне себе понятно: что такое смерть по сравнению с пыткой? Зельдовича пытали на глазах у остальных пленных. Этот их Учитель оказался большим выдумщиком по части причинения боли.
В одной умной книге – Севка сейчас не помнил, в какой именно – было написано, что самые изощренные жестокости придумывает тот, кому не придется самому их осуществлять. Гиммлер, писали, при осмотре концлагеря в обморок грохнулся. Но ничего, все остальное время, на расстоянии, руководил решительно и безжалостно.
И Учитель этот, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти, тоже лично пальцы не ломал и кожу не сдирал. Сидел, попыхивая трубочкой, и направлял юную, задорную энергию молодого поколения в нужном направлении. Иногда даже глазки отводил в сторону. Сглотнет, будто комок поперек горла встал, затянется трубочкой… Но пыток не прекращал.
Самоотверженная такая сволочь.
После того как вытащили из хаты Зельдовича, Учитель приказал младшему уряднику начать беседу с товарищами командирами. Тот решил снять орден… Ну, и так далее.
– Так что, Грыша, ты не бесись, выпей чуток, закуси… Им это погорше будет, чем если б ты им зубы переполовинил… – дядя Яша усмехнулся. – А товарищ лейтенант расскажет…
– А товарищ лейтенант пошлет тебя на хрен, – Севка прикинул расстояние до стола и понял, что доплюнуть-то, доплюнет, но вот с точностью могут быть проблемы. А нужно бы попасть в рожу. Да чтобы повисло у дяди на усах.
– А и пошлет, – согласился дядя Яша. – Его право. Я законы воинские знаю. И ты, Грыша, учись у комиссарика, как умирать нужно.
– Была охота, – пожал плечами Грыша и снова потянулся к бутылке. – Чего тут учиться?
– Не скажи, Грыгорий, не скажи… – протянул урядник. – Правильно умереть – штука важная. Слышь, лейтенант, это тебя в пионерах красиво умирать выучили?
– Не имел чести носить красный галстук, – отчеканил Севка и вдруг сообразил, что его ведь уничтожать будут как проклятого большевика, комуняку, а он-то по этому поводу – ни в одном глазу.
Ему было два года, когда советская власть накрылась медным тазом в девяносто первом. И потом коммунисты своей пустой болтовней вызывали у него скорее брезгливость, чем сочувствие. Интересно, а как бы отреагировал дядя Яша, если бы Севка рассказал ему о том, что родился… родится только через пятьдесят шесть лет? Не поверил бы. И решил бы, что пытается лейтенант прикинуться чокнутым.
– Не был пионером? – приподнял бровь урядник. – Как же в комсомол вступил?
– Так и в комсомоле не был, – Севка все-таки плюнул, но не через всю комнату в дяди-Яшино лицо, а под ноги, на глиняный пол. – И в партии, если интересно, тоже не был. Это что-то меняет? Для меня, например, нет. Я бы тебя и твоих засранцев пристрелил бы без всякой идеологии. Так, из общечеловеческой брезгливости.
– Брезгливости, говоришь? – дядя Яша покачал головой.
– Ну, дай я ему глаз выму, – попросил Грыша. – Ну, будь человеком…
– Заткнись, – урядник встал из-за стола, обошел его, но подходить к лейтенантам близко не стал. – Вот за эту брезгливость я ваших и убивал… И буду убивать. Я казак. Ты понимаешь, сопляк, что такое казак? Мы веками родную землю защищали, веру православную… Это – наша земля. И наши вольности. А тут приезжает жидок… или кацап какой, в очочках, и давай мне, казаку, гундосить про равноправие и братство. Это получается, что иногородним землицы отрежь, мужичкам с рылом суконным… И пшеничку, которую вырастил, отдай бесплатно в город, чтобы тамошние бездельники с голоду не подохли, сукины революционеры… И винтовочку – сдай. И шашка тебе не положена. А положено тебе жидочку этому кланяться, да на портреты Ленина и Сталина вместо икон молиться… Да в старые времена этого жидка выпороли бы при всем обществе… Если бы не революция…
– Если б не революция, ты бы стоял передо мной навытяжку, сука, и глаз не отводил, – процедил Костя с таким высокомерием в голосе, что Севка оглянулся на него изумленно.
