С тыльной стороны соседом Ремезовых был войсковой старшина Данила Гревцов. Курень его также наполовину был затоплен паводком, но и галдарея, и балкончик вдоль стен, балясник, свободно нависали над водой. У галдареи был привязан просмоленный челн. Ремезов имел плоскодонку. И теперь, поглядывая на бескрайнюю речную гладь, на свою плавучую станицу, размышлял Илья Денисович: а не махнуть ли на камышовое займище, в сторону Аксая? Должно, там и щуки и стерляди, и сома изобильно, – бревнами снуют по мелководью. Можно бить пикой и трезубой острогой…
Путовень серых туч трепал южак[11], пока не пробились столпами солнечные лучи. Яркий свет побежал по обдонскому холму, по могучим гололобым дубам и ожившим, выбросившим лимонные веточки ивам. А приречные вербы красовались уже своими серебряными сережками, сулящими долгое тепло. Во множестве пролетали над Доном стаи казарок, уток и лебедей, правя к дальним плесам. Манилось вольному люду отведать убоинки, да пост не позволял. До Пасхи еще далеко, почитай, три недели. Поздней она была на сей раз, под конец апреля. Хотя отнюдь не все из черкасцев отвергали скоромное с монашьей лютостью. Чем бог посылал, тем и обходились. Смалочку привычна черкасня к стерляжьей ушице и жаркому из сомятины, к икорке стерляжьей да щучьему холодцу. Вот и сидел пожилой донец, посасывая трубку, на галдареи собственного куреня и сторожил рыбу-дурищу, заплывшую в его двор.
Между тем солнце встало уже в полный дуб, до зенита добиралось, – и даже над водой стало теплей, а борода прямо-таки накалилась на ярых мартовских лучах. Глядит Илья Денисович: плывет по улице двухвесельный каюк, а в нем гребец, еще один казак и… батюшки-светы! – самолично войсковой атаман Семен Никитич Сулин, в богатом кафтане и собольей шапке, перепоясанный широким ремнем, с кинжалом и турецкой сабелькой в ножнах. Подивился урядник такому гостю на их улице, тотчас встал навытяжку и подобрался.
Атаманская лодка, развернувшись левым боком, причалила прямо к галдарее гревцовского куреня. Сам хозяин, Данила Петрович, всполошенно отворил дверь и, выйдя к старому приятелю, протянул ему руку, помогая перебраться на доски балясника. Перешучиваясь, они тут же ушли в курень. А двое гребцов, с покрасневшими от ветра и гребли лицами, сгорбившись, остались ожидать атамана в каюке.
– Эй, борода! – зычно крикнул один из них, черномазый малый с озорными глазами. – Горилочки нема горло промочить? Закацубли[12] начисто! С утра веслами машем…
– Окстись! – укоризненно отозвался Ремезов. – Ни вина, ни скоромного никак не можно. Вторая половина поста.
– Аль ты старовер?
Илья Денисович не ответил, узрев вблизи кормы своей плоскодонки плавник, точно красным лаком крытый. И, не раздумывая, саданул пикой вниз, под лодчонку. Дьявольская сила потащила его в вглубь пучины, вырывая из рук древко. И разжать бы ему пальцы, пожертвовать оружием, чтоб удержаться на галдарее, но рыбацкий азарт затмил рассудок и – бултых в мутную стылую бездну! Но и тут он не растерялся, ухватился одной рукой за борт лодчонки, а в другой – намертво зажал пику, с нанизанной белугой. Её остромордая головень и хвост-веер отчаянно выметывались над забуруневшей водою, на которой рдели пятна крови. Казаки атаманского каюка таращили глаза, гадая, с чего бы это солидный станичник удумал купаться в половодье?
– Агу, дядька! – недоуменно позвал тот же, юркий казачок, перелезая с носа на корму лодки. – Ты пошто там? Аль свалился? Аль грехи смываешь?
Барахтаясь в воде, обезумев от ее игольчатого холода, Илья Денисович гаркнул что есть мочи:
– Белугу пикой пронзил! Держу… Братцы, выручайте!
Несколько весельных гребков – и каюк уткнулся в ремезовский курень. Черномазый, свесившись с края лодки, запустил заголенную ручищу в воду. И, перехватив древко, рванул вверх, давая возможность горе-рыбарю перевалиться в свою плоскодонку. Дрожа, в промокшем зипунишке урядник опять схватил скрюченными пальцами край древка. Тяга, однако, усилилась. Илья Денисович коленом поддел и сбросил с крюка цепь, удерживающую плоскодонку. Лодки плотно сбились бортами. Две руки с одной, две – с другой едва удерживали добычу. Рыбина рванулась еще сильней и поволокла лодки на стрежень, на течение. Весла атаманских гребцов, отмахивая вспять, всячески препятствовали ей разогнаться.
Между тем бурлящая стремнина Дона, уносящая не то, что утлые посудины, а вековые дубы, неотвратимо близилась. Илья Денисович и его помощник, почуяв опасность и ожесточась, дружно крутанули древко, стараясь глубже нанести рану неугомонной бестии. Рыбина плеснула хвостом, поднимаясь из глубины, – из-под острия пики потянулась по глади розовая прошва. Разбитной казак ахнул, напористо потребовал:
– Белугу вдвох зашибли, поровну и разделим. Кабы не я, не видать тебе поживы! Аль не так? То-то. Кубыть, не скоро нам донской рыбки снова отведать придется. В полки поголовно гуртуют, на войну…
– Ты, балакарь, прежде плоскодонку возьми на кукан! Мне же грести нечем. Опосля дуванить будем, – огрызнулся урядник, стуча зубами от озноба и вымеривая глазами расстояние до своего куреня. Уволокла их чертяка никак не меньше, чем на треть версты.
Тем часом Сулин вышел с Данилой Петровичем из куреня на балясник подымить трубками да посекретничать.
– Сосед! С рекой тебя, уважаемый! – громогласно воскликнул Гревцов, наблюдая, как урядник, причалив с помощью атаманских вёсельников к собственному куреню, вытаскивает на доски балясника осетровую тушу. – Не забудь на уху пригласить!
– Завсегда рады! Вечерком милости просим.
Войсковой старшина, очевидно, отвечая на вопрос Сулина, понизив голос, пояснил:
– Сын его, Леонтий, орел-казак! Молод, а до сотника дослужился. Ревностно турок бьет!
Вечером, как условились, Гревцов пожаловал к уряднику на уху, пройдя по деревянному мостку, проложенному вдоль улицы. Не один явился, а с сынком Никитой. И крепостью бог парня не обидел, и с лица виден, да умишка мелкого. Драться с малороссами, горилку пить он большой охотник, а девок чурается, невесть почему робеет пред ними. Заприметил еще на Святках войсковой старшина, что заглядывается сын на Марфушу Ремезову. Девка на выданье, семнадцать уж минуло, – и красива, и душой светла, и неунывака! Вот и прихватил Никиту, чтоб пригляделись да, прости господи, обнюхались. Нехай Илья Денисович и славный был рубака, и героем прослыл при штурме шведской крепости Апьяла тридцать лет назад, да не разбогател, – к голытьбе ближе, чем к старшине донской. И, как считал Гревцов, должен за честь принять его дружество и намерение поженить детей.
