– Вот он, матушка-богородица. О нем я и сказывал.
Фигура из-за его спины шагнула ближе, и Клавдий Симеонович увидел высокую худую женщину в камилавке – длинной, до полу. В полутемной избе лицо ее с горящими глазами напуганному титулярному советнику и впрямь показалось библейским.
Женщина пару минут молча изучала его. (Ладно, догадался лечь спать в одежде. Хорош бы сейчас был без порток!) Потом сказала:
– Кормщик наш тебя видеть желает. Идем с нами в соборную.
Пожгла еще глазищами, развернулась – и к выходу. А Кузьма наклонился, шепчет:
– Давай-давай, касатик. Слыхал, что сказывала богородица-матушка?
Удерживаясь, чтоб не закряхтеть, Клавдий Симеонович поднялся. Натянул сапоги (совсем не высохли, надо было к печке поставить) и поплелся к выходу. Знакомиться с кормщиком не было никакого желания. Если он таков же, как и сия «богородица», – не приходится ждать особенного радушия. Профессиональное чутье подсказывало Сопову: шутки кончились. Кормщик – это вам наверняка не слюнявый Кузьма. Приготовил небось новичку испытание. Которое тот вряд ли выдержит, потому что никакой Клавдий Симеонович не хлыстовский поборник.
В общем, говорят в народе: попал карась в нерето – не выскочит.
Во дворе, едва шагнули с крыльца, под ноги метнулась косматая тень. Но Кузьма только цыкнул, и тень отскочила, шаром покатилась за угол.
«Должно, тот самый Мамай», – подумал Клавдий Симеонович. Хотя и было темно, он таки оценил размеры пса. Получалось, что Мамайчик будет величиной с хорошего волка. А, значит, не шутил Кузьма и не пугал понапрасну.
«И что из этого следует? А вот что: народ здесь серьезный. И слов на ветер они не бросают».
Вышли за плетень, двинулись по улице.
Клавдий Симеонович примечал: и спереди, и сзади двигались молчаливые фигуры. В том же направлении, что и они с Кузьмой. Окна в домах были черны – ни лучика. Ни луны, ни месяца на небе также не наблюдалось, но зато вызвездило, и Сопов худо-бедно разбирал дорогу. Он шел за Кузьмой. Оба молчали, и вокруг было очень тихо – только шелест шагов по дороге, сухой и пыльной.
Соборная словно вывалилась из темноты.
Клавдий Симеонович насчет нее сразу же догадался: здоровущая изба, больше остальных вдвое. Окна тоже непроницаемы.
В сени вошли на ощупь. Никто огня не держал – видно, дорогу могли сыскать и с завязанными глазами. Миновали просторные (так, во всяком случае, показалось) сени. Потом с тихим скрипом отворилась еще одна дверь – и тут Клавдий Симеонович аж зажмурился.
Просторнейшая комната была буквально залита светом. Освещалась она особою люстрой, весьма схожей с паникадилом. На стенах тоже светильники поналеплены. И везде – свечи, свечи.
Зажгли их, похоже, недавно – воздух еще не выгорел, и дышалось пока что легко. В воздухе плавал густой аромат воска, смолы и пахучего масла.
Клавдий Симеонович как вошел, так и замер. Кузьма легонько подтолкнул вперед.
– Входи, касатик, не страшись. Посередь братьев-то и сестер чего ж мешаться? Небось своего не обидим.
Комната была почти пуста – если не считать собравшихся в ней людей. На стенах, кроме светильников, картины развешаны – того же содержания, что в избе у Кузьмы. Только рамы побольше и побогаче. На полу, на гладких струганых досках – домотканые половики.
Словом, Русь изначальная. Но лица вокруг странноватые: желтые какие-то, изможденные. У мужчин волосы густо намаслены, а у всех баб поголовно туго-туго белым повязаны. И голоса – тихие, благостные. Словно сиропом друг дружку кропят.
Вот так и стоял Клавдий Симеонович, глядел по сторонам, слушал да прикидывал, как бы отсюда улизнуть незаметно при случае. Выходило, что трудно. А точнее – совсем никак.
Кузьма рядом держался. Вроде как и не смотрел прямо, но Сопов чувствовал: наблюдает за ним Кузьма, всякий взгляд, всякое движение примечает. И на ус небось, каналья, наматывает. Потом донесет своему кормщику, или как там его кличут по имени-отчеству.
Не успел Клавдий Симеонович об этом подумать, как по избе словно ветер пронесся. Все согнулись в поклоне. Кузьма чувствительно ткнул локтем в бок – мол, делай как все! – и Сопов тоже наклонил голову.
В комнату широким солдатским шагом вошел высокий, заросший бородою старик с лицом оперного злодея. Ростом он был еще выше, чем давешняя «богородица». Та, кстати, тоже наблюдалась поблизости: в пояс не кланялась, только шею склонила. Что получилось у нее, надо сказать, весьма представительно. Прямо как в Александринском императорском театре – в прошлом-то Клавдий Симеонович частенько в него наведывался. Только тут был совсем не театр, в чем титулярный советник немедленно и убедился.
Заросший старик остановился напротив и уставил на Клавдия Симеоновича немигающий взгляд круглых совиных глаз.
– Энтот? – спросил он у своей «матушки».
– Он самый. Я спервоначала на него поглядела на спящего.
– Как показался?
Ответа Клавдий Симеонович не услышал – «матушка» наклонилась к старику и что-то прошептала в самое ухо. Сопову показалось – не слишком для него лестное.
Но по лицу старого филина нельзя было ничего понять.
Он еще повращал глазами, погладил бороду и сказал Клавдию Симеоновичу:
– Тута побудь, любезненький. Порадей с нами. Говорить с тобой опосля будем.
Сопов едва не скривился: изо рта кормщика будто задувал гнойный ветер. Но все-таки удержался, виду не подал. Закивал головой на манер китайского мандарина (тьфу ты, аж самому противно!):
– Как скажете…
На этом этапе он, видно, испытание выдержал – старик глянул уже не столь пронзительно, кивнул, да и пошел себе в сторону.
«Матушка» поплыла следом. Остановились они перед маленькой дверкой в стене, отворили – и скрылись за нею. Дверка захлопнулась.
Кто-то потянул Сопова за рукав. Он обернулся – рядом стоял Кузьма. Лицо его расплывалось, точно луна в болотине:
– Уж как тебе подвезло, касатик, уж как подвезло! Иван Макарьевич, кормщик-то наш, тебя такой наградой отметил! Сразу допустил на корабельное наше раденьице! Такое не всякому выпадает. Ты вот что: будь рядышком, и, что я стану делать, то и ты повторяй. И ничемушеньки не удивляйся.
– Не стану, – заверил его Клавдий Симеонович. Он все еще не расстался с мыслью удрать отсюда как-нибудь под шумок. Обещание старца поговорить по душам его совершенно не вдохновляло. И потому спросил с простецкой улыбкой:
– Слушай, Кузьма, здесь двери-то как, запираются?
– Зачем тебе это, касатик?
– А ну как по нужде приспичит? Бадейки вашей тут нет, да и не привык я…
На это сиропный Кузьма непонятно ответил:
– Привычка не рукавичка, на спичку не повесишь. Не робей.
И укатился в сторону.
