— Божественного Олибрия у нас иначе как приговоренным не зовут, — вздохнул Дидий, сильно похудевший за последние годы. — Он трижды чудом избежал смерти, но в четвертый раз удача может отвернуться от него. Весь Рим с ужасом следит за этим поединком между императором и патрикием, между христианским епископом и язычником, между сыном Литория и сыном Ратмира. Ибо сиятельный Марк объявил войну всем троим. Точнее, врагов изначально у него было больше, но многие уже пали в этой неравной борьбе.
— Для кого неравной? — насторожился Феофилакт.
— Так ведь человек не способен устоять против демона, комит, ты уж поверь моему опыту. Сиятельный Афраний стал первой жертвой потусторонних сил, но отнюдь не последней.
Феофилакт с изумлением посмотрел на Дидия. Бывший комит финансов, ныне ставший частным лицом, расслабленно лежал у заставленного яствами стола, но практически ничего не ел. Зато много пил и много говорил. Вот только его речи казались византийцу бессвязными. При чем здесь, спрашивается, демоны, если речь идет о людях? И кто он такой, этот патрикий Марк, чтобы бросать вызов могущественным людям, способным раздавить его одним мановением руки?
— Если бы могли раздавить, то давно уже раздавили бы, — криво усмехнулся Дидий. — Вот и Аппий не даст соврать.
С Аппием Феофилакт познакомился только сегодня, и большого впечатления этот седой как лунь человек с трясущейся головой на комита свиты не произвел. Сначала он принял его за обычного клиента высокородного Дидия, пришедшего к патрону за поддержкой, но крупно ошибся на его счет. Если верить хозяину, то перед Феофилактом сидел один самых знатных и влиятельных патрикиев Рима, более того — сенатор. И теперь этот, с позволения сказать, сенатор понес такую чушь, от которой у Феофилакта волосы встали дыбом.
— Два дня назад сиятельный Марк выступал в Сенате, но никто из присутствующих даже пальцем не пошевелил, чтобы его задержать.
— Но почему? — ошарашенно спросил Феофилакт. — Он ведь враг императора!
— Какого императора? — пристально и строго глянул на гостя хозяин. — Олибрия или Глицерия?
Феофилакту вдруг пришло в голову, что он разговаривает с сумасшедшими. Ни о каком императоре Глицерин он и слыхом не слыхивал. Более того, не далее как сегодня утром сиятельный Орест заверил византийских послов, что божественный Олибрий примет их через два дня.
— Олибрий умрет сегодня ночью, — мрачно изрек сенатор Аппий. — Так сказал сиятельный Марк.
— Это заговор? — насторожился Феофилакт. — Его убьют?
— Нет, — покачал трясущейся головой Аппий. — Он умрет сам. И тогда божественный Глицерий явит Риму свой грозный лик.
— Это тоже Марк сказал?
— Да, — кивнул Аппий.
— А от чего умрет Олибрий? От яда?
— Он умрет от раскаяния, — произнес торжественно Аппий, явно кому-то подражая. — Его больная совесть не выдержит мук.
И в Риме, и в Константинополе на протяжении многих столетий правили далеко не ангелы. Немногие умирали естественной смертью. Но ни один из императоров не умер от раскаяния, несмотря на чудовищные преступления, ими совершенные, так с какой же стати божественный Олибрий вдруг станет открывать сей скорбный список? Феофилакт знал Олибрия еще в ту пору, когда тот был константинопольским патрикием. Законченным мерзавцем комит его назвать не рискнул бы, но и человеком редких душевных качеств тоже. Так с какой же стати этот прожженный циник, охотник за властью и деньгами, привыкший спокойно взирать на кровавые драмы у императорского трона, вдруг ни с того ни с сего наложит на себя руки.
— А как же призрак? — спросил у византийского посла тихим бесцветным голосом сенатор Аппий.
— Какой еще призрак? — вскипел Феофилакт.
— Несчастный сенатор Скрибоний, убитый вместе с божественным Антемием, уже не раз являлся Олибрию в ночную пору, — охотно пояснил гостю Дидий. — Страшный, со всклоченными волосами, в окровавленной тунике и адским огнем в выпученных глазах.
— Ты так описываешь этого призрака, словно видел его только вчера, — недоверчиво усмехнулся Феофилакт.
— Видел, — неохотно подтвердил бывший комит финансов. — Он прошел по атриуму из конца в конец, повергнув на пол несчастного Паулина и полдюжины моих слуг. Я сам был близок к обмороку, высокородный Феофилакт, и сохранил сознание только чудом.
— От него веяло могилой, — дополнил рассказ хозяина своими собственными впечатлениями Аппий.
— Ты тоже его видел, сенатор? — удивился византиец.
— Его видели многие, — пожал плечами Дидий. — И многие слышали его слова. В том числе и я.
— И что сказал призрак?
— «Он умрет» — это Скрибоний произнес вон там, у пальмы, и зловеще захохотал, — печально вздохнул Дидий.
— Призрак всегда так говорит, — согласился с хозяином Аппий. — Иные считают, что его слова относятся к сиятельному Оресту, другие — к божественному Олибрию. Но есть и такие, которые указывают пальцем на Викентия Медиоланского и прочат ему участь епископа Амвросия, сиятельного Афрания и многих других людей.
— А что случилось с монсеньором Амвросием?
— Он умер в тот же день, когда предал анафеме сиятельного Марка, а его тело так и не было предано земле.
— Но почему? — поразился Феофилакт.
— Оно исчезло из храма, который охраняли две сотни вагилов, — охотно пояснил Дидий. — Эти несчастные утверждают, что тело епископа унес демон, вырвавшийся из-под земли в ореоле огня.
Все, услышанное Феофилактом в доме Дидия, могло быть бредом либо пьяных, либо больных людей. Но уж очень складным был этот бред. Дидий и Аппий настолько удачно дополняли друг друга, что комит свиты заподозрил их в сговоре. Вот только цели этого сговора он понять не мог. Зачем почтенным римским патрикиям морочить голову послу божественного Василиска? На шутников его нынешние собеседники мало походили. Достаточно было взглянуть на трясущуюся голову сенатора и на ходившие ходуном руки Дидия, чтобы понять, как много эти люди пережили за два последних года и как тяжело им вспоминать страшные подробности убийства несчастного Антемия. Тем не менее они их вспоминали. И наверное, не для того, чтобы развлечь скучающего путешественника Феофилакта. Покидая усадьбу Дидия, комит свиты на всякий случай перебросился несколькими словами с толстым Паулином. Но как только он заикнулся о призраке, глаза управляющего наполнились таким неподдельным ужасом, что Феофилакт в его сторону только рукой махнул, не желая больше мучить несчастного расспросами. Паулин только показывал пальцем на соседний дом и мычал что-то нечленораздельное. Кажется, он упоминал какого-то Марка. Неужели того самого?
