Глеб встал. Он с ненавистью и отвращением смотрел на следователя.
— Нет! — воскликнул он голосом, охрипшим от волнения, сдавившего ему горло. — Никакими пытками, никакими ужасами вы не заставите меня стать таким подлецом и мерзавцем, каковы вы все, коммунисты. Вы слуги дьявола, архинегодяи, лжецы!..
— Не истощайте понапрасну вашего словаря белогвардейских ругательств, — останавливая жестом Глеба, сказал следователь. — Вы меня ими не оскорбите и не смутите. Мы поднялись на такие высоты, где все эти словесные оскорбления только бумажные стрелы, пускаемые учениками к солнцу… А вас мне просто жаль. Впрочем, нечего делать.
Он надавил на кнопку. Два рослых человека в кожаных куртках, точно ожидавшие за дверью, тотчас появились в комнате.
— Отведите гражданина, — сказал следователь. — Навсегда.
Чекисты крепко схватили Глеба под руки и повели по коридору.
У тяжелой, распахнутой, узкой двери он получил удар по затылку и без сознания скатился в сырую смрадную яму.
Когда очнулся, было тихо. Утро еще не наступило. Было холодно, сыро и тесно… Начинал мучить голод… «Шамать»-то дадут «мандру»?.. — подумал он с бессильной горечью. Знал, что не дадут. Голод, холод, темнота, склизкие стены, шум советского дома, по мере убыли сил слышимый все слабее, — вот что осталось ему теперь.
А потом — смерть.
— Господи! Пошли мне скорее смерть!
33
В Боровом тревога. Ее не трубят на золотых трубах расшитые по плечам басоном трубачи, ее не играют на певучих пехотных горнах горнисты, не бьют барабанщики…
Дежурный партизан прибежал с телефона к школе, где вповалку спали дети, мальчики десяти-пятнадцати лет, освещенные кротким светом лампады, и крикнул:
— По отряду тревога!
Зашевелились, закопошились детские фигуры, как раки в корзине с мокрым мхом. Стали выскакивать, протирать глаза, вздевать полушубки и пальтишки, обувать сапожки и валенки.
Кто-то засветил лампу. Еще минута неясного говора, и захлопала дверь, пропуская одного за другим на спящую в снегах улицу Борового.
Они бежали по избам. Каждый знал свои, куда он должен сказать, кому сказать и что сказать.
Мальчик стучал в двери и, когда ему отзывались, кричал:
— По Боровому — тревога!
С полминуты слушал: поняли ли его. Проснулись, зашевелились… Одеваются… Он бежал дальше.
В лесу, верстах в четырех от Борового, двоили частые выстрелы. Раз пять протакал пулемет и опять: — та-пу… та-пу… — «его», и наши: — бах, бах… бах… бах… Резкие, страшные ночью в лесу были эти звуки, точно совсем близко, рядом…
По халупам бежали мальчики. Стучали… слушали, пока не отзовутся.
— По Боровому — тревога!
Серым народом наполнялись улицы.
Ольга в шубке и платочке выбежала на крыльцо. Напротив высокий, костистый, с косматой бородой, стоял Феопен. В белой свитке, с патронташом, с винтовкою в руках. Зевал во всю пасть.
— Феопен Иванович! Не знаете, что случилось?
— А кто ж их знает-то… Поглядеть надо… Што там таково.
Конный партизан с заводною лошадью проскакал к избе Беркута. Ротные звенья сходились во взводы. Собирались дружины.
Командиры торопливо шли от Беркута к своим ротам.
Раздавались команды. Где по-военному: «Шагом! Марш!..» Где просто: «Айда, ребята!..» Где прямо: «Пошли, что ль? Готовы?..»
Феопенова рота собиралась при нем. Феопен, не без солдатской грации опершись на ружье, смотрел на ясное небо, на звезды, слушал и говорил медленно не то Ольге, не то сам с собою.
— За Зарецким пошло озером. Хто ж ему ходы туда показал?.. Ишь ты, как на Млынокской заставе заскворчало… Во… во… На самых Целковичах… В Бышняке… Вот оно как нынче… Разыгрались товаришы… Готовы, братки?.. Ступай за мной…
Серой змейкой в темноту леса потянулась Феопенова рота. Последняя. Рысью, краем села проехал атаман Беркут догонять отряд.
В селе стало тихо.
Лес гремел выстрелами. Они уже сливались в непрерывное клокотанье, точно вода закипала в каком-то громадном котле, большие, как никогда раньше, силы наступали на Боровое.
Яркий январский рассвет розовым заревом наливал лесные глубины. Золотом покрылся снеговой холм у церкви. Там стал резерв Беркута — сорок человек. Батюшка отец Иоанн с Владимиром поднялись к церкви.
34
На улицах села Борового стало безлюдно и тихо. В широко, настежь раскрытые двери храма видно мерцание засвеченных лампад. У образов Спасителя и Богоматери прибавляется свечей. Их ставит Владимир по заказу женщин. Тех, что хотят помолиться и не могут: заняты.
В золотых огневых венцах круглые железные паникадила. Царские врата раскрыты. У престола Господня стоит отец Иоанн.
По лучшим и более опрятным избам идет, шуршит, льет водою, блестит пламенем разжигаемых печей женская партизанская работа. Моют избы, готовят соломенные постели для раненых, кипятят воду, заваривают чай. Перематывают бинты. Марья Петровна готовит, что можно, для тех, кого некому ампутировать, некому вынимать пули, некому определить, что надо делать. Их скоро привезут.
Привезут наверно.
Она это знает, слушая музыку боя, по опыту военной сестры милосердия.
Кругом Борового стрельба. Красный враг где-нибудь опрокинул заставу или кто-нибудь показал ему особые лазы, и он прошел ночью в леса и теперь окружает партизанское гнездо.
Лицо Марьи Петровны в алых пятнах, высший признак тревоги и волнения.
— Вы, Варенька, вот что… Соберите стаканы да чашки… Приготовьте сахар… белый хлеб нарежьте. У них завсегда жажда большая.
У них — это у раненых.
— Совушка, вы хлебы-то поставили?.. Ладно, ладно… Наши вернутся голодные… Палагее скажите, чтобы борщ беспременно сготовила с бураками на них, на одних. Мы уж сегодня и так переможемся… на водице. Их, страстотерпцев, напитать надобно… А где Пульхерия?
— Какая такая Пульхерия? — блеснула искрами круглых очков от огневой печки Маня Совушка.
— Фу! Да Совдепка — то наша. Ей же белье надо готовить. Раненые придут, переодеть их надо по крайности.
— А я не видала.
— Вам, Ольга, Совдепка не попадалась?
— Нет… не заметила.
— Да что же вы так стоите? — рассердилась Марья Петровна. Алые пятна пошли к ушам и шее. — Надо же ее искать… Она же новенькая, не знает… Надо все сносить в эти избы, что нашито да настирано. Пошукайте ее в прачешной… в бельевой… или в школе… Тревога. По тревоге все сбегаются на наш двор… А где же она?.. Уж и впрямь какая-то Совдепка несообразная. Ей же и воду надо носить, на случай какого пожара. Бегите же, Ольга.
Ольга выбежала на улицу… Какой ад был кругом! По лесу точно великаны били палками. Так и трещал глухой красный бор. Солнце слепило глаза. Легкий мороз захватывал дыхание. Ольга остановилась. Задохнулась сладким лесным морозом.
