Гасан-бей, мало что соображая, выскочил навстречу разгоряченным боем невольникам с криком:
— Куда, собаки христианские! На место, подлые гяуры! Запорю-ю!!!
К нему сразу же бросились четверо, горя неистовым желанием изрубить главного мучителя на кусочки, но их остановил крик Лаврина:
— Оставьте его мне, братцы! Христом Богом прошу!
Невольники отступились — Лаврин пользовался большим уважением — и запорожец скрестил свой скимитар* с киличем* Гасан-бея, да так, что только искры полетели. Реис был отменным рубакой. Ему не исполнилось еще и сорока лет, это был крепкий рослый мужчина в самом соку, закаленный в боях и походах. Как и все восточные люди, он немного сибаритствовал, однако дело свое знал, а искусство сабельного боя оттачивал почти каждый день, сходясь в герце с чорбаджи, который от скуки не знал, куда себя деть.
Но, как говорится, нашла коса на камень. Лаврин тоже был рубака знатный, не в одном походе шарпал и крымчаков, и османов. А подневольная работа веслом сделала из него бесчувственную машину, не знавшую устали. Его сабля выписывала в воздухе такие замысловатые кренделя, что вскоре Гасан-бей уже испытывал одно-единственное, но невыполнимое желание — как бы сохранить свою жизнь; достать киличем гяура он никак не мог.
Герц получился захватывающим. Место схватки освещала продолжавшая гореть надстройка на корме, поэтому все действо смотрелось, как в вертепе — народном театре.
Страшный в своей ярости, раздетый до пояса и загорелый до черноты Лаврин казался демоном, вырвавшимся из преисподней. Со стороны создавалось впечатление, что он бьет со всех сторон. Отчаявшийся капитан начал потихоньку отступать к борту, чтобы прыгнуть в воду и плыть к недалекому берегу, как это сделал хитрый чорбаджи, но Лаврин разгадал его маневр. В какой-то момент он сделал вид, что атакует сверху, а когда Гасан-бей поднял вверх свой килич, чтобы отбить удар, запорожец распластался в низком прыжке, словно в его руках была шпага, а не ятаган, и одним неотвратимым молниеносным движением вспорол живот реиса…
Половину османов убили, а остальных бывшие невольники заковали в кандалы и посадили на весла. Болотников поставил над ними итальянца; его он оставил свободным и пообещал при первой же оказии отправить домой. У восставших погибли одиннадцать человек, и около двух десятков были ранены. Еще до рассвета галера подняла паруса и вышла в море. На общем совете решили держать курс на устье Днепра, чтобы прорваться мимо турских кордонов в Сечь.
Ивашка (точнее, Иван Исаевич Болотников, атаман) стоял у борта и смотрел в серебристую даль — туда, где море и небо сливались в единое целое и нельзя различить где воздух, а где вода. Солнце еще только-только пробудилось и начало раскочегаривать свою жаркую печь. Ветер дул достаточно сильный, но все равно над морем стояла удивительная тишина. Впрочем, возможно, ему так казалось, потому что не слышались ругань надсмотрщиков, удары плетью и вскрики от боли несчастных галерников.
Болотников смотрел и размышлял о том, что ждет его впереди. Доплывут ли они до Днепра и не поднимется ли на море сильный шторм, который утопит галеру, а если доплывут, то не перехватят ли бывших невольников на берегу чамбулы крымчаков? И как ему покажется жизнь в Сечи (если им повезет и они туда доберутся), которую Лаврин расхваливал на все лады?
Радость от освобождения потихоньку сменилась сначала озабоченностью, затем превратилась в тихую печаль (уж неизвестно, почему), а в конечном итоге какое-то тревожное предчувствие заполонило всю его душу, вытеснив другие чувства. Он не понаслышке знал, что людские надежды и чаяния редко сбываются. У человеческой судьбы извилистый путь, и чаще всего он усыпан не лепестками роз, а колючками терновника.
На кухне в доме Тихомировых сидел Арсений Павлович Рукавишников, начальник уголовного розыска, и с удовольствием пил кофе. Наверное, он мог бы поручить вести дело кому-нибудь из своих подчиненных, но ему нравилось общаться с Глебом (а это было не первый раз), поэтому Арсений Павлович, едва оперативники задержали грабителей и он узнал, по какому адресу произошло задержание, примчался на место происшествия сразу же.
Арсения Павловича весьма интриговал образ жизни Тихомировых. Его сыщицкий инстинкт подсказывал ему, что так круто жить на скромную зарплату доктора исторических наук, коим был Николай Данилович, а тем более на жалкие гроши перебивавшегося случайными заработками Глеба, невозможно. Рукавишников знал, что и сын, и отец занимаются археологией — что-то там копают, занимаются экспертными оценками исторических раритетов, пишут умные книги, но чтобы отгрохать в центре города такой домище, да еще и обставить его по-королевски, для этого нужно быть или олигархом, или по меньшей мере мэром города, который берет взятки совсем уж не по-божески.
А различные старинные вещички, которые выставлены в шкафах просторной гостиной, и картины, висевшие на ее стенах, и вовсе стоили немыслимых денег. Это Арсений Павлович знал точно. Однажды он не поленился и поинтересовался у одного музейного работника, вхожего в дом Тихомировых, сколько за все это добро можно выручить на аукционе. Сумма, которую назвал увлеченный своим делом очкарик, из тех, кого называют «не от мира сего», потрясла бывалого опера. Тогда он и вынужден был сознаться самому себе, что меры по охране этих сокровищ, предпринятые Тихомировыми, никак нельзя назвать излишними.
И вот теперь ему снова предстояло разбираться с очередным инцидентом, связанным с проникновением в дом его, можно сказать, старых знакомых и почти приятелей.
— Вы уже подполковник, — сказал Глеб; он все еще находился на взводе от недавнего потрясения. — Поздравляю. Уж вы-то точно заслужили эту звезду.
— Спасибо, — ответил Рукавишников. — Только не нужно кидать мне леща. Ты лучше расскажи, что хотели эти мазурики?
— А я знаю? — Глеб с невинным видом пожал плечами. — У них спросите. Наверное, то же, что и остальные. С одним различием — эти ворвались в дом, можно сказать, у меня на плечах, и если бы не система, то, боюсь, слал бы я сейчас вам приветы с того света.
Он решил не рассказывать подполковнику о тайном «судилище», пока сам до всего не докопается. Или пока арестованные не сознаются. В этой истории существовала какая-то странность, которую он никак не мог разгадать. Что-то неуловимое, неосязаемое как элементарная частица мироздания, существование которой неоспоримо, но увидеть ее невозможно.
— Да уж, система у вас конкретная… — Арсений Павлович покачал головой. — Она до того подействовала на одного из бандитов, что его в психушку увезли. Совсем сбрендил. Встал на четвереньки и начал кидаться на сотрудников, а затем и врачей, все пытался укусить. А потом поднял ногу и сделал лужу. Как собака. А сам весь в наколках. Он сидел, и много сидел, судя по размалевке. Это же надо, какой впечатлительный отморозок попался…
