Кто-то сказал: «Бывает, из ста фактов не выкроишь ни одного ощущения». А без чувств, без ощущений мертвы и факты. История Отечественной войны двенадцатого года была, в конце концов, написана правдиво, а в ней нашел себе прочное место и эпизод под Салтановкой.
И в созвездии военачальников той поры мы видим рядом с Кутузовым и Барклая с Багратионом, и Раевского с Милорадовичем, Ермолова и Платова, видим Коновницына и Дохтурова, Неверовского и Воронцова, видим их вместе, в тесной группе, в сверкающих эполетах, с решимостью во взорах, такими, какими их изобразил Доу в галерее Отечественной войны 1812 года в Эрмитаже.
Видим их вместе — независимо от подробностей их личного отношения друг к другу, где по-человечески все было возможно, особенно при действии коварного принципа самодержавных правителей — «Разделяй и властвуй!»
И все же о Салтановке. Нет у меня сомнений, все там истинно. Сыновья генерала были при нем. А вот в такой ли близости, что он их обнял и сделал с ними несколько шагов вперед?..
Конечно, много было написано и такого в ту войну, что позже, во время второй мировой, было окрещено термином «кузьмакрючковщина», выпускались и пресловутые афишки Ростопчина с их ерническим языком, шапкозакидательством и тем, что мы называем лакировкой действительности. Были и поспешно хвастливые реляции, и военные известия, высосанные из пальца и поданные в газетах как свежие сообщения с полей действующих армий.
Но все это не имеет отношения к таким событиям, как эпизод под Салтановкой. Он весь в правде того времени. Он сияет отблеском того воодушевления и той самоотверженности перед лицом неприятеля, что сплотила русский народ, взметнула ввысь его национальное самосознание. Он сохранился не только в бесчисленных письменных источниках, — ни один автор ни одной книги о войне двенадцатого года не упустил возможности полюбоваться, восхититься этой жемчужиной стойкости русского духа.
И одновременно этот эпизод стал преданием, то есть памятью о событии, перешедшей устно от предков к потомкам, поучением и наставлением, в данном случае — примером самоотвержения, переданным одним поколением другому, заповедью, заветом, поверьем.
А что есть поверье? То, чему народ верит безотчетно, но принимая в свое сердце не все, что в руки плывет, что в ушах гудит. а лишь то, чему есть корень и основание.
Но я не сказал еще о главном свидетеле, который веско подтвердил достоверность перворассказа о подвиге отца и его сыновей. Оно потому прозвучит в конце, что я сам познакомился с ним лишь после публикации «Тени друга» в журнале. Приведу его полностью:
«Некрология генерала от кавалерии Н. Н. Раевского».
«В конце истекшего года вышла в свет некрология генерала от кавалерии Н. Н. Раевского, умершего 16 сентября 1829 года. Сие сжатое обозрение, писанное, как нам кажется, человеком, сведущим в военном деле («некрология» была опубликована без подписи. — А. К.), отличается благородною теплотою слога и чувств. Желательно, чтобы то же перо описало пространные подвиги и превратную жизнь героя и добродетельного человека. С удивлением заметили мы непонятное упущение со стороны неизвестного некролога: он не упомянул о двух строках, приведенных отцом на поле сражений в кровавом 1812 году!.. Отечество того не забыло!»
Н. Раевский-младший — друг еще с лицейской поры, задушевный собеседник Пушкина. Их отношения отличались подлинной теплотой. К сожалению, переписка приятелей утрачена, а содержание их сердечных бесед осталось нам неизвестным. Нет сомнения, что в долголетнем тесном общении они многое поверяли друг другу, и еще тогда, в лицейские годы, зная страсть Пушкина к военному делу, Николай Раевский конечно же не мог не рассказать ему подробности всего, что происходило под Салтановкой.
Н. Раевский-старший умер в 1829 году. Вскоре же после его смерти вышла в свет «Некрология», а «Литературная газета» тех времен откликнулась на нее в первом же номере 1830 года коротенькой рецензией Пушкина. Переписывал я ее и вдруг, сразу же, как результат таинственной работы памяти, четко и ясно вспомнились пушкинские строки:
Едва расцвел, и вслед отца-героя
В поля кровавые под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел.
Да, отечество того не забыло.
Но почему же Раевский-старший в разговоре с адъютантом отрицал факт, не поколебленный, как мне теперь удалось убедиться, временем, — не знаю.
В сорок первом году, когда мы с Павленко читали Батюшкова и наткнулись на его запись о рассказе Раевского, я, еще до всех своих скромных исследований в этой области, стал прикидывать, судить и рядить о том, кто тут прав, кто виноват.
— Ну, что ты мучаешься? — разозлился тогда Павленко. — Неужели непонятно? Наверно, когда бабушка или жена — не знаю, кто там у него хозяйничал дома — отпускала сыновей к отцу на фронт, то взяли с него слово не подвергать детей опасности, а потом прочли в газете, как он пошел с ними под картечь, и ахнули. Ахнули и послали ему ругательное письмо, потребовали детей обратно, к родным пенатам. Генерал и стал открещиваться, не было, дескать, такого дела, выдумка все это. И еще адъютанта стал вербовать в свидетели. Семейная это история, семейная! нечего и голову ломать.
Мы тогда посмеялись вдоволь. Но совета друга я на этот раз не послушался. Маленько поломал голову над всем этим и о том не жалею.
И, наконец, последнее свидетельство. Оно исходит из самой семьи знаменитого генерала войны 1812 года. Княжна Волконская, дочь Раевского-старшего и жена декабриста, умерла в 1863 году. В конце 50-х годов XIX века она написала воспоминания. Почти полстолетия они оставались неизвестными читателю. Ее сын М. С. Волконский впервые издал мемуары матери в 1904 году. Вторично они вышли в свет в 1906 году. А в 1914-м появилось новое издание, подготовленное известным пушкинистом П. Е. Щеголевым. В 1975 году воспоминания Волконской были изданы в Красноярске. Вот интересующие нас строки:
«Мой отец, герой 1812 года с твердым и возвышенным характером, этот патриот, при Дашковке, видя, что войска его поколебались, схватил двух своих сыновей, еще отроков, и бросился с ними в огонь неприятеля...»
ДВАДЦАТЫЙ ВЕК,
ИЛИ
КОЕ-ЧТО О «БЕЛЫХ» И «КРАСНЫХ»
«Братие и дружина!» — обращались полководцы древней Руси к своему войску. «Братцы, ребята, други!» — восклицали кутузовские генералы, выходя перед строем солдат. «Благодетели, за мной!» — поднимал в атаку севастопольских богатырей знаменитый генерал Хрулев. Усатые канониры у орудий называли приезжавшего на бастион генерала Нахимова по имени и отчеству — Павлом Степановичем. И сам Суворов всегда был «батюшка» для его фанагорийцев. Но умный офицер не забывал, что тот же Суворов, о чем я уже упоминал, говорил о себе лаконично: «Я строг!»
