Да, синьор Джузеппе может спать спокойно, – он действовал честно, и мстительный призрак не будет тревожить его совесть. Он с самого начала предупредил: «Меня не интересует ваша личная судьба». Он не просил и не предлагал любви. Дело должно было быть сделано, а во что это обойдётся исполнителю, его не интересовало. Дело было сделано, и он пошёл дальше своим путём. Как Гурупира, но не как Иуда. Предать любовь может только тот, кого любят…
Сидя около камина и глядя на догорающие угли, Феликс перебирал в памяти тех, кто обманывал его. От рождения он, вероятно, был очень доверчив – процессия получилась весьма внушительная. Мать, которая лелеяла его и лгала ему; обожаемая мать, которая умерла в его объятьях с поцелуем и ложью на устах. Священник, выдавший тайну исповеди. Юноши, которые называли его своим товарищем и при первом же слове клеветы сразу поверили, что он способен на подлость. Девушка, которая была чутким другом, пока он, в минуту смертельного горя, не попросил её о помощи, а тогда она дала ему пощёчину. И был ещё один друг – и святой, и отец, и лгун…
Он вскочил и расправил плечи. Какая глупость – уже давно за полночь, впереди долгое путешествие, а он сидит не двигаясь, словно решил подхватить простуду. Эти воспоминания принадлежат той жизни, которая уже кончилась; подобно пеплу, они бледны и хрупки. А сейчас пора ложиться.
Он вошёл в спальню и стал раздеваться. Сзади что-то шевельнулось – оттуда пахнуло зловоньем, сверкнули зубы, блеснули белки глаз.
– Значит, все твои благородные друзья предали тебя? Тогда попробуй довериться мне.
Это был негр, торговец фруктами. Он с воплем отскочил, обеими руками оттолкнув гнусное чёрное лицо. Оно рассыпалось и расплылось на полу отвратительным пятном.
Он стоял задыхаясь, весь мокрый от пота, и его била дрожь. Какой холод, какой невыносимый холод! Нужно вернуться к огню, или он умрёт от холода. Он осторожно переступил через ковёр, обойдя место, где упало лицо. Но оно уже совсем сгнило, от него не осталось и следа. В гостиной он опустился на колени перед камином и, поправив поленья, стал раздувать огонь. Но пламя не вспыхивало. Он нагнулся, чтобы подуть на угли, и в лицо ему пахнул густой запах мускуса.
Женщины – накрашенные, бесстыдные мулатки!.. Они обступили его со всех сторон, они льнули к нему, заигрывали… Их руки обвивали его шею, их жирные волосы липли к губам…
– Почему ты так ненавидишь нас? Мы никогда тебя не предавали. Если ты терял на арене сознание, мы смеялись. Но ведь смех – это пустяки. Ну же, поцелуй нас, будем друзьями.
И не было сил оторвать их руки, снова и снова обнимали они его. Жеманные голоса уговаривали и увещевали, хихикали и визжали.
– Доверься мне, я не предам!
– Нет, не верь ей, доверься мне!
Голоса слились. в издевательский смех, кудахтающий, пронзительный негритянский смех. О, если они не умолкнут, он сойдёт с ума, сойдёт с ума.
– Хайме! Хайме, отгони женщин! только женщин…
Он лежал на полу, обнимая ноги пьяного метиса, рабом которого он был.
– Хайме, я никогда больше не сбегу! Буду у тебя шутом до самой смерти – только отгони женщин…
– Теперь ты видишь, что есть кое-что похуже старого Хайме! Я, правда, бил тебя, но я не подслушивал твоих секретов, мне не было дела, о чём ты там бредишь.
– Спасите! – взмолился он и попытался встать. – Спасите!
– Приди ко мне, я спасу тебя, carino![3] О, только не этот голос! Лучше уж негры и накрашенные женщины – их он никогда не любил.
– Вы лгали мне, лгали! Скорее я брошусь в окно, разобьюсь о мостовую, чем приму вашу любовь!
Холодный, ночной воздух ворвался в комнату. Вздувшаяся штора взвилась и опала, окутав его, как саван. Из мрака ночи распятый Христос насмешливо протягивал к нему руки.
– Приди ко мне. Вокруг тебя – призраки, прыгай и не бойся. Если упадёшь, то ко мне в объятия.
– Ложь, ложь! – закричал он. – Все ложь! Он швырнул оконную раму в лицо видению, и мир, с грохотом рухнув, исчез.
Он очнулся на полу около окна. Его окутала разорванная штора, а на щеке, которую он, падая, ушиб, ныл синяк. Ухватившись за подоконник, он с трудом приподнялся и выглянул наружу.
Заря… заря… Она пришла, и наступила передышка. Даже в аду бывает несколько кратких часов передышки.
ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ ФЕЛИКСА РИВАРЕСА
Узри, господь, я жалок, мал и слаб.
Песчинка в море смерти – жизнь моя.
Когда б я мог бороться и швырнуть
В лицо тебе проклятье бытия!
Но нет, господь, я жалок, мал и слаб,
Бескрылый, одинокий и больной…
Господь, будь я твой царь, а ты мой раб,
Того б не сделал я, что сделал ты со мной.
Узри, господь, я жалок, мал и слаб…
Из той страны, где правят боль и страх,
Пришёл я к людям и стучался к ним.
Хотел найти приют в людских сердцах.
Согреться пониманием людским.
Но хоть сердца людские и теплы,
Туда, где холод, изгнан я опять.
Я звал их, ждал и снова звал из мглы,
Услышали – и не смогли понять.
Рене проводил в Мартереле летние каникулы. Маргарита жила там ещё с прошлого лета, изучала египтологию и как секретарь помогала отцу. Париж, казалось, надоел ей, и Рене подумывал отказаться от квартиры и переехать в меблированные комнаты – незачем тратиться на квартиру, если Маргарита не собирается вернуться в Париж.
– Не пойдёшь ли ты со мной в церковь? – спросила тётя Анжелика, заглядывая в комнату, где Рене сидел с Анри и Бланш. – В такое чудесное утро приятно пройтись.
Рене послушно встал. Теперь ему была безразлично, с кем идти в церковь.
Они шли по аллее. Рене пригибал к себе и нюхал ветки цветущих лип. Анжелика чинно держала двумя руками молитвенник, лицо её хранило важную серьёзность.
– Мне бы хотелось поговорить с тобой, – начала наконец Анжелика. – Я думаю, тебе пора бы уже обзавестись семьёй. Годы бегут, и если ты вообще намерен жениться, то дальше откладывать нельзя.
– Мне тридцать пять лет, но это ещё не достаточное основание, чтобы жениться. Я вполне доволен своей судьбой.
– Конечно, дорогой, у тебя лёгкий характер. Но теперь, когда Маргарита уехала из Парижа, тебе там так одиноко. Прямо сердце разрывается, как вспомню, что ты всё время один.
– Ну, не всё время, тётя. У меня очень много знакомых. Кроме того, я не знаю ни одной девушки, на которой мне хотелось бы жениться.
