Откуда-то издалека доносились отчаянные крики и брань. Я молил богов об одном: чтобы в суматохе обо мне окончательно забыли и чтобы ничей случайный взгляд не обнаружил плывущего человека. Когда расстояние между мной и судном стало приличным и можно было не опасаться стрелы, я решил оглядеться. Словами охватившее меня состояние передать невозможно.
Представьте себе человека, который шире верховья Данапра никакой другой воды не видел, вдобавок хоть и умевшего плавать, но все же воспитанного в мистическом страхе перед ней. И вот этот человек поднимает голову и видит необъятную синюю гладь. И только где-то вдалеке затянутая дымкой темнела полоска берега. До корабля было гораздо ближе. Но я решил плыть: будь что будет! Если догонят, значит, приму мученическую смерть, но лучше погибнуть в волнах чужой соленой воды.
Взяв ориентир на далекий берег, я снова лег на спину, закрыл глаза и стал, экономя силы, не торопясь грести. Сколько часов минуло с того момента, как я прыгнул за борт корабля, не имею представления. Скажу: немало. Я отметил, что держаться на соленой воде гораздо легче, чем на данапрской. Вообще, если бы не злоключения, то сколько удовольствия можно было бы получить от купания в море! Мне кажется, что я даже нет-нет да проваливался в короткий сон, из которого возвращала мягкая ладонь волны, накрывавшая лицо.
Температура воды постоянно менялась. Когда становилось прохладно, я начинал работать руками с удвоенной быстротой, тратя драгоценную энергию. Наконец силы почти покинули несчастную плоть. Я просто лежал на воде, повинуясь течению, которое несло меня неизвестно куда, совершая движения лишь для того, чтобы удержаться на плаву, временами проваливаясь в полузабытье. Внутри при этом было пусто, так пусто, что даже отчаяние не посещало еле теплившуюся душу. И небо было голубым и бездонным и тоже абсолютно пустым: ни единого облачка. Наверное, череп Родящего в этот момент не был обременен мыслями. Я даже не услышал, что шум воды несколько изменился. Пахнуло мокрой древесиной. И через секунду моя голова ударилась обо что-то твердое. Потом прямо перед лицом появилась веревочная лестница. Я ухватился и попытался подтянуться. Но на это истратилась последняя капля физических сил — пальцы разжались, и тело мое, теряя сознание, заскользило под воду.
— Нет, Цетег. Мы напрасно провозимся с этим дохляком. Думаю, будет лучше, если мы отдадим его законным хозяевам. Кстати говоря, они, кажется, справились с пожаром.
— Поверь моему опыту, Скавр. В этом мальчишке сидит хорошая пружина.
— Да, он тощий и вообще несуразный! Длинные руки и ноги, неширокие плечи. Тьфу ты, кожа да кости! Рисковать из-за него миром с егерями специальной манипулы я не хочу!
— Вот смотри, уважаемый Тит, он еле стоит на ногах, его всего трясет от измождения и голода, кажется, что, ткни пальцем, тело рассыплется в прах. Ан нет! Вот я бью справа, и против моей руки выставлена защита. Вот слева, и корпус отклоняется так, что можно провести хороший контрприем. При ударе в живот он вовремя выбрасывает воздух и напрягает мышцы. Клянусь Юпитером, Скавр, его готовили. Это боец. Сознание не до конца вернулось к нему, но какова мышечная память!
— Но ты ведь не бьешь, а гладишь, дорогой Цетег. И потом, неужели ты предлагаешь надеть на него гладиаторскую лорику сигнентату?[33]
— Именно. И ты не пожалеешь, Скавр. К тому же из Амастрии мы действительно везем жалкий сброд, половина которого вообще не доживет до Африки, а другая половина годна будет только на роль грегариев. А нам нужны бойцы! Настоящие фехтовальщики, способные годами сражаться на арене. Гладиаторы, которых ты, уважаемый Тит Клавдий Скавр, мог бы за хорошие деньги отдавать в аренду квесторам и преторам и всем прочим недоноскам, мечтающим о славе и народной любви.
— Но не из этого же чучела делать того, о ком ты говоришь!
— Посмотри на меня! Только внимательно.
— Ну?
— Что ты видишь в моем телосложении? Может, огромные мышцы, широкие плечи, исполинский рост или, на худой конец, хотя бы кряжистость? Нет, ничего подобного во мне нет.
— Но ты и не гладиатор. Уже давно.
— Но ведь я им был, пока не заработал рудий.
— Не знаю, Цетег, что сейчас движет тобой, какие чувства проснулись в твоем сердце, но ты явно не прав. Мальчишка умрет в первом же бою, не доставив зрителю даже крохотного удовольствия. И над моей школой опять начнут смеяться. Мало того, я потеряю хорошие контракты и буду догнивать свой век вместе с гладиаторием на задворках империи, развлекая обедневших всадников и патрициев.
— Я обещаю тебе, что этого не произойдет. Мальчишка будет драться, и очень хорошо драться. В конце концов, что ты теряешь? Ну, будут мелкие неприятности, и то только в том случае, если его обнаружат. Но ведь обнаружить его невозможно. Людям на том судне сейчас явно не до него. Веселая музыка их переполоха, разлившаяся на сотни и сотни локтей, красноречиво подтверждает мои слова. Кстати, я бы много дал, чтобы узнать, кто повинен в такой панике.
— Да уж! Зная римских егерей и их основательный порядок, неукоснительную дисциплину, тяжело поверить, что что-то могло случиться по вине простого недогляда.
— То-то и оно, дорогой Скавр.
— Уж не думаешь ли ты?..
— Я могу только предполагать, но располагать могут лишь боги.
— Интересно, сколько времени тебе понадобится, чтобы обучить этого дикаря?
— Смотря, какие цели мы преследуем… Если для выступления, как ты выразился, на задворках или на частных вечеринках, то пару месяцев. Если в серьезных мунерах на песке больших амфитеатров, то год, может, полтора.
— Ты хочешь сказать, что я должен кормить этого дохляка целых полтора года?
— Хорошо. Сделаем следующим образом: ты отдаешь его мне, а через два месяца я показываю тебе товар. Дальше ты все решишь сам.
— Забирай, фавн красноречивый. А егерям мы не поможем в тушении пожара?
— Я думаю, сами справятся. Мало того, если сунемся, еще подумают, что смеемся над ними.
Спустя несколько месяцев весь этот недолгий разговор, слово в слово, пересказал мне ланиста Цетег, после того как я начал сносно говорить на латыни. А в тот день он железной рукой взял меня за локоть и повел на корму. Я чувствовал, что эти двое с выбритыми подбородками спорят обо мне. Кстати говоря, безбородые лица римлян производили на меня, привыкшего видеть бороды у взрослых мужчин, неприятное впечатление.
На корме в колодках томилось десятка полтора мужчин. Мои ноги тоже не миновала сия чаша. Цетег, сняв с себя грубый шерстяной плащ, бросил его мне. Мой взгляд невольно упал на короткий широкий меч, висевший на поясе ланисты.
