Оконце в стене, обращенное к восходу, очень маленькое, по и его вполне хватало, чтобы почувствовать, как дышит мир в то погожее, ясное, но пока еще совсем не жаркое летнее утро. И казалось Тузарову, что он видит, слышит и всем своим естеством ощущает беспредельную щедрость и просторность сегодняшнего утра, вобравшего в себя и терпкий дух высокогорного леса, и возбуждающую свежесть ледниковых речек, и радостный пересвист веселого птичьего племени, и озабоченное гудение пчел, и хмельную бесшабашность упругого ветерка, собирающего по всей округе вести о том, что где растет и что цветет, и где какой огонь горит. Утро вобрало в себя весь мир с его властной жизнетворной магией. Утро струилось сквозь крохотное оконце над ложем раненого и наделяло его новыми силами, бодростью и радужными надеждами.
Он вспомнил свои мучительные вечерние размышления и тихо рассмеялся вслух. Сейчас ему верилось, что «тот джигит» — это он сам. Правда, ему тут же стало немного страшновато от этой мысли и он попытался ее поскорее забыть (боялся самого себя сглазить), но ничего не получилось. Кто-то нахальный и упрямый без конца выкрикивал у Канболета в голове: «Это я! „Тот джигит“ — это, конечно, я!» Когда вошла Нальжан, Канболет внимательно посмотрел ей в лицо.
Женщина слегка смутилась, но сказала спокойно и приветливо:
— Ты смотришь, как совсем здоровый человек. Рана уже не так болит?
— Послушай, хозяйка, — улыбнулся Канболет. — Я бы сейчас не отказался от маленького кусочка мяса.
— Неужели?! — всплеснула руками Нальжан. — Тогда наши дела быстро пойдут на лад! Я сейчас… — она встала и заторопилась к двери.
— Эй! Строгая девушка! — остановил он ее. — Подожди немного.
Она опешила.
— Как же так? — растерянно пробормотала Нальжан. — Мы так громко болтали вчера с Хадыжей, что разбудили моего… — Хлоп! — широкой крепкой ладонью она запечатала себе рот: оплошала — чуть не произнесла вслух ласковое прозвище, с которым в мыслях обращалась к Канболету.
— А если я и слышал вашу беседу, так разве это беда? Вы же никаких страшных тайн не раскрывали…
Однако вид у Нальжан был именно такой, словно она получила известие о том, что самая ее сокровенная тайна стала всеобщим достоянием.
Канболет внезапно почувствовал прилив нежданного счастья и смешливого веселья. Во-первых, Нальжан все же выдала свою тайну — и не вчера, а сегодня (когда же она наконец вспомнит, что имя Канболета даже не называлось, а если старуха и кивала в сторону его комнаты, то видеть этого он не мог). Во-вторых, она сейчас нечаянно проговорилась и назвала его «мой» — значит, уже придумала ему и какую-то ласковую кличку. И это забавно и приятно. Канболет сделал вид, что ничего не понял, a про себя порадовался: ведь такого рода клички дают неспроста…
Но вот Нальжан, кажется, поняла, что ее «тайна» как будто бы осталась при ней, и шумно, с облегчением вздохнула.
— Ты что хотел сказать, сын Тузарова?
— Я спросить хотел. Где Емуз, где Кубати и Куанч?
Она ждала этого вопроса, и потому к рассказу о том злосчастном дне была готова уже давно. Говорила ясно и толково, без слез и стенаний. Даже Алигоко Вшиголового прокляла только два раза.
Тузаров, бледный, как покойник, долго молчал. Потом потянулся к руке Нальжан, слегка пожал ее у запястья, медленно проговорил:
— Нельзя мне долго залеживаться. Как считаешь, добрая душа, скоро ли я смогу сесть на коня? У-о! Совсем забыл! А… Налькут? — он уже и спрашивать боялся.
— Твой конь ждет тебя. Скучает, — грустно улыбнулась Нальжан. — Так что ешь побольше, тогда и встретишься со своим Налькутом быстрее. А пока Сана его прогуливает. Подружились они. Вчера, негодница, скакала верхом. — И без всякой связи с предыдущими словами Нальжан добавила:
— Бедная девчушка! Без отца осталась… И еще — думаю, даже уверена, что так оно и есть, — переживает она и из-за Кубати тоже. О горе!
— Тебе это может показаться странным, — медленно проговорил Канболет, — но я за своего кана не очень сильно беспокоюсь. Понимаешь, он умен и находчив и, когда надо, умеет сдерживать юношескую горячность. Сейчас ему, конечно, грозит немалая опасность, однако я все-таки уверен — Кубати найдет ходы и для шаха и для мата.
— Какого шаха, какого мата? Он что, наш мальчик, какую-то турецкую игру, что ли, играет?
— Да не турецкая она…
— А мне сейчас все равно, что Турция, что Крым, что Ермолы[86], как тому пшитлю, которому чувяки жмут. Только вот тесный чувяк мне будто на сердце натянули…
— Пройдет и эта боль…
— А ты помнишь слова Джабаги Казанокова: «Можно пережить вчерашнюю печаль, можно пережить и завтрашнюю, а как пережить печаль сегодняшнюю?»
— Но тот же самый Джабаги говорит, что печаль сегодняшняя уже завтра станет вчерашней.
— Скорей бы это «завтра», — вздохнула Нальжан.
* * *
Хадыжа, то бормоча, а то и напевая себе под нос, с увлечением перебирала засушенные травы, семена и корешки каких-то растений, а задумчивая Сана перетирала в ступке будущие снадобья.
— Хадыжа знает много целительных трав, — говорила о себе старушка. — Хадыжа легка на руку и быстра на ногу, а глаз ее безошибочен, как у курицы, которая, разгребая лапами землю, всегда находит лакомое зернышко и мигом его склевывает. У Хадыжи бывают мази и отвары на всякие случаи, в любой беде они могут помочь. А тебе, девочка, пока еще ничего не нужно. Ты здоровая и гладкая, как козочка, выросшая на лучшем пастбище. Бывает, правда, что такие вот молоденькие хотят, чтобы поскорее сердце одного из джигитов знакомых потянулось к сердцу, которое сладко замирает под их туго стянутой коншибой — корсетом. Для этого надо…
— Нет, бабушка, мне этого не надо, — грустно сказала Сана. — Лишь бы живого и невредимого его увидеть. Хоть раз еще увидеть — и ладно…
— Постой, постой! — перебила ее старуха. — Неужели ты говоришь о… Ну, конечно, я могла бы и раньше догадаться. А почему тебе достаточно лишь только увидеть его? Или он остался равнодушен к твоей красоте редкостной?
Сана низко наклонила голову и ответила еле слышно:
— Нет, равнодушным он не остался…
— И я бы в это не поверила. Парень, который повстречался мне в лесу и подарил мне, старой, свою охотничью добычу, совсем не был похож на какого-нибудь недоумка или несчастного калеку! И разве ты не под стать такому джигиту, э? — Хадыжа лукаво погрозила девушке тонким костлявым пальцем.
— Нет, бабушка, не про меня такое счастье, — две слезинки упали с длинных ресниц Саны. — Вот и отца теперь нет у меня, вот и Кубати…
