А тут ещё, как с цепи сорвался Скорняков-Писарев. Он завалил командора целой горой доносов. В одном – жаловался на флотского мастера Дементьева, коего упрекал в блуде, а его человека – Фильку Фирсова – в словесном поносительстве. В другом – возводил обвинения на старого служаку Аврамова, дескать, «сей старый ханжа, притворяясь благочестивым и показывая себя святым, сдружился великою дружбою с подобным себе ханжою, капитаном Чириковым и его в именины благословил иконою Пресвятыя Богородицы, именуемые Казанския, которую он, Чириков, с великою благостию, яко от святого мужа принял». К сему доносу Скорняков-Писарев прилагал так же захваченную у Аврамова молитву, поясняя при этом, что сия молитва зело сумнительна. Доносил он и о том, что Аврамов называет себя «безвинным за веру испытания терпящим», то есть является усомнившимся в праведности суда, учинённого над ним. А Чириков оказывает, дескать, ему вспомоществование одеждой и едой, дал уже две пары платья, шубу и десять рублей…
Берингу было противно читать доносы, которые Скорняков-Писарев представлял, как писанные от имени просвещения и разоблачающие обманы и суеверия. Не верил Беринг в искренность и благочестивость доносителя, но тем не менее бумаги Скорнякова-Писарева отослал в столицу, дабы не быть впоследствии уличенным в укрывательстве. Правда, к доносу на Дементьева командор всё же приложил свое письмо, в котором характеризовал флотского мастера как «человека молодого, прекрасного, добродетельного, опытного в своем ремесле и ревностного к службе».
Перед самым отплытием на Камчатку случилось два неожиданных события. Скорняков-Писарев был внезапно отстранен от должности, а на его место назначен бывший столичный полицмейстер, а ныне – ссыльный Антон Эммануилович Девиер. Новый начальник порта начал с расследования о злоупотреблениях Скорнякова-Писарева и арестовал все его вещи. Пригрозил, ежели найдет какие недоимки, то всё это имущество пойдёт в счёт погашения долга. Скорняков-Писарев взбесился и публично пригрозил с Девиера шкуру спустить, когда снова окажется при дворе…
Их едва успели оттащить друг от друга.
Причин такой неприязни друг к другу бывшего и нового начальников порта Беринг не знал. Вникать в их распрю не хотел, но из всегдашней своей осторожности настоял, чтобы личные вещи Скорнякову-Писареву были возвращены. Он добился, чтобы Скорнякова-Писарева поскорее перевели в Якутск. И перекрестился, когда известный скандалист уехал.
Через пару дней в экспедицию прибыло пополнение, в числе которого оказались Дмитрий Овцын и Михайла Гвоздев – оба в добром здравии, но без офицерских знаков отличия.
– Что случилось, Дмитрий Леонтьевич? – не на шутку встревожился Беринг. Он любил Овцына, возлагал на него большие надежды как на командира экспедиционного отряда. Овцын эти надежды оправдал – исследовал Обскую губу, вышел в море, описал западное и восточное побережья Таймыра.
– Был обвинен по ложному навету, ваше высокородие. После оправдан, – прямо глядя в глаза Берингу, отвечал бывший лейтенант.
– Но коли оправдан, отчего же тогда чина лишили? – помаргивая, вопрошал Беринг.
– Сие вопрос не ко мне, ваше высокородие. Я присягу давал и готов служить моему Отечеству в любом чине…
Беринг кивнул:
– Да, присяга, долг… Понимаю, понимаю… – он задумался и произнёс печально и устало: – Однако высочайшее повеление не оставляет мне возможности немедленно ходатайствовать о возвращении вам шпаги. Единственное, что в моих силах, это – назначить вас моим адъютантом с правом участия в офицерских советах.
Овцын ничем не выразил своих чувств…
Теперь он в простой матросской рубахе стоял неподалёку от Беринга на корме «Святого Петра» и поглядывал то на море, то на закат, то на капитан-командора.
Вид начальника экспедиции был жалок: потухший взгляд, кожа на щеках обвисла, под глазами тёмные круги.
«Сдал командор, – думал Овцын. – Слава Богу, что он пока ничего не знает о бурях, что прошумели не только над его головой, но и над судьбой всей экспедиции… Хорошо, что я не рассказал ему про Шпанберга…»
…Курьер гвардии сержант Друкарт перехватил капитана Шпанберга возле захудалого городишки Киренска. Шпанберг ехал из Якутска в столицу для получения дальнейших инструкций, как того и требовал приказ Соймонова, объявивший капитана начальником надо всей экспедицией.
Ошалевший от свалившегося на него счастья, Шпанберг был весел и доброжелателен с курьером. Прочитав новый указ, обязывающий его немедленно возвратиться в Охотск и снова во всем повиноваться капитан-командору Берингу, он на глазах переменился, позеленел, грязно выругался и пнул своего ни в чем не повинного пса. Дог взвизгнул и, поджав хвост, отскочил, долго непонимающе пялился на хозяина. А взбешенный Шпанберг заметался по ямской избе, как нечистый под кропилом. Не найдя, на ком выместить свой гнев, он отправился в местное кружало и надрался до зеленых соплей, ровно простолюдин. Там же в кружале и заснул, ткнувшись носом в глиняную тарелку с остатками жаркого…
Историю о несостоявшемся шпанберговском назначении Друкарт поведал Дмитрию Овцыну, когда они встретились на ямском дворе недалеко от Тобольска. Друкарт приходился Овцыну дальним родственником по матери и, хотя торопился в столицу, не смог отказать себе в радости поужинать с родственником, пусть даже и опальным…
Прощаясь, Друкарт подарил Овцыну рукописный песенник с последними модными сочинениями:
– Читай, когда заскучаешь! – вскочил в возок и умчался.
Овцын едва раскрыл тетрадь, как уткнулся взглядом в строчки:
Невозможно сердцу, ах! не иметь печали;
Очи такожде ещё плакать не перестали:
Друга милого весьма не могу забыти,
Без которого теперь надлежит мне жити.
Вижу, ах! что надлежит, чрез судьбу жестоку,
Язву сердца внутрь всего толь питать глубоку…
И ниже – название «Элегия» и подпись: «Василий Тредиаковский».
2
История – самая бездарная из всех учителей. Она никогда никого ничему не научила… Долгоруковы, по словам испанского посланника де Вилио, начали писать второй том глупостей Меншикова. Но нельзя в России желать сравняться с помазанником Божьим! Добром сие начинание никогда не кончается! Долгоносого от природы главу фамилии Долгоруких – Василия Лукича, одного из главных «верховников», пытавшихся ограничить её власть, Анна Иоанновна во время своей коронации за нос провела вокруг среднего столба Грановитой палаты в Кремле, остановилась против парсуны Ивана Грозного:
